Лидеры рейтинга

ФОМЕНКО АНАТОЛИЙ ВИКТОРОВИЧ - ИМЕНА БРАТСКА

ФОМЕНКО АНАТОЛИЙ ВИКТОРОВИЧ

Фоменко Анатолий Викторович Братск

31.12.1923 — 01.02.2015

Ветеран Великой Отечественной войны (связист 124-го пехотного полка, командир отделения радиотелеграфистов 134-го гвардейского артиллерийского полка, привлекался в качестве снайпера, часто (как радист) ходил в разведку; участник обороны Ленинграда, боёв в Карелии, освобождения Латвии, Эстонии и Чехословакии, форсирования Одера, штурма Зееловских высот, взятия Кёнигсберга и освобождении Варшавы.). Мастер отделения связи/старший линейный механик связи «Ангарстроя». Более 18 лет проработал в министерстве путей сообщения СССР и 17 лет на Братском алюминиевом заводе (цех КИПиА и узел связи ДК «Металлург»). Один из инициаторов создания и член Братского городского историко-просветительского отделения благотворительного и правозащитного общества «Мемориал» (1989). Награждён орденами: Славы III степени, Отечественной войны II степени; двумя медалями «За отвагу», медалью «За боевые заслуги», медалью «За оборону Ленинграда», медалью «За Победу над Германией», медалью «За трудовую доблесть», знаком «Отличный связист» и др.

Родился 31 декабря 1923 года в г. Алма-Ата (Казакская АССР, Казакстан), где жили его родители: Авдотья Ивановна и Виктор Петрович, его дедушка – запорожский казак. В семье было три сына и дочь (Виктор, 1912 г.р., был учителем; Яков, был корреспондентом союзной газеты, работал в Китае; Анатолий был самым младшим).

В детстве помогал родителям вести личное хозяйство, охотился.

В 30-х годах семья переехала в Ленинград, где Анатолий окончил семь классов в средней школе.

С 1939 года, после окончания семилетней школы работал клепальщиком 10-й Стройконторы (авиационный завод № 600 в г. Урумчи, Синьцзян-Уйгурского автономного района Китая), а затем два с половиной года (до 1941 года) работал в топографической экспедиции в провинции Цзееньзян (Китай).

В начале войны с Германией был призван в армию. Четыре месяца обучался работе связиста в Кокчетавской школе радистов (Казахская ССР). По окончании обучения было присвоено звание младшего сержанта. Затем продолжил обучение радиосвязи в г. Москве. После разгрома немцев под Москвой подал рапорт с просьбой направить его на Ленинградский фронт (в осаждённом Ленинграде жили его родители).

В феврале 1943 года направлен в 124-й пехотный полк (служил в комендантском взводе комендатуры г.Ленинграда), а затем в 134-й артиллерийский полк, с которым прошёл Прибалтику, Финляндию и Германию. Был командиром отделения, потом — взводом связи.

В блокадном Ленинграде участвовал в патрулировании улиц, охране продовольственных магазинов и вывозе детей по льду Ладожского озера.

На Ленинградском фронте участвовал в прорыве блокады и освобождении г. Тихвина.

Летом 1944 года, в ходе Выборгско-Петрозаводской наступательной операции штурмовал “линию Маннергейма”, а в Карелии участвовал в освобождении двух лагерей.

В сентябре-октябре 1944 года участвовал в освобождении Моонзундских островов: Дзель, Даго, Сырве, Сарема и других островов Рижского залива и Балтийского моря.

Первую награду – медаль «За боевые заслуги» получил за пленение двух литовцев-националистов. Вторая награда — медаль «За отвагу» — за взятие в плен финской снайперши в Карелии.

До Берлина не дошёл всего лишь 40 километров, а про победу узнал лишь в июле 45-го — в госпитале. За четыре года войны был трижды ранен, контужен. И потерял всю свою семью: отец погиб в доме во время бомбёжки, мать умерла от болезней, один брат покоиться под Ленинградом, на Пулковских высотах, второй — под Юрмалой, третий, самый младший, погиб под трамваем в конце блокады, а сестра, ещё до его возвращения вышла замуж за контрразведчика, уехала за границу и там, позже погибла с мужем и детьми в автоаварии.

За ратную доблесть в годы войны был награждён орденами: Славы III степени, Отечественной войны II степени; двумя медалями «За отвагу», медалью «За боевые заслуги», медалью «За оборону Ленинграда», медалью «За Победу над Германией», знаком «Отличный связист» и др.

В августе 1946 года, после выписки из госпиталя вернулся в родной полк, дислоцировавшийся на Ладоге — обучал радиоделу новобранцев.

24 марта 1947 года был демобилизован.

В Ленинграде поступил на работу в связь, трудился два месяца. Затем завербовался на строительство Байкало-Амурской магистрали в «Ангарстрой» (п.Заярск, Иркутская область).

В Братске с сентября 1947 года. До 1952 года работал на строительстве железной дороги Тайшет-Лена. В «Ангарстрое» работал мастером отделения связи, старшим линейным механиком связи. Строил воздушную линию связи от Чуны в сторону Братска и дальше, до станции Лена («… от Тайшета до Лены я прошел пешком не меньше семи раз: утром работу даешь, вечером идешь — проверяешь, утром обратно идешь — давать работу. Так и нашагал километры.»). В 1952 году, в первый свой отпуск поехал по путёвке в Сочи. где познакомился с будущей супругой — Верой Яковлевной.

Когда «Ангарстрой» сдал магистраль, перешел работать в МПС (министерство путей сообщения СССР). И отработал на железной дороге в общей сложности 18 лет и 8 месяцев. В 1967-м году, как ветеран МПС линейный механик Фоменко был награжден медалью «За трудовую доблесть».

В 1968 году пришёл работать на Братский алюминиевый завод (цех АСУ, служба КИПиА) и вскоре, за рационализаторское предложение был награждён медалью. На заводе трудился 17 лет. За этот период был отмечен знаком «Отличник социалистического соревнования Министерства цветной металлургии СССР». Выйдя на пенсию, работал связистом в ДК «Металлург» (до открытия ДК (в 1982 году) работал в Доме спорта «Металлург»).

В Братске активно участвовал в спортивной и культурной жизни коллектива (был председателем по культуре и спорту, участвовал в соревнованиях, выезжал в Финляндию для участия в соревнованиях по стрельбе).

За трудовой вклад в развитие социалистической Родины награждён медалью «За трудовую доблесть», медалью «Ветеран труда», знаком «Отличник социалистического соревнования Министерства цветной металлургии СССР» и более 40 грамот и благодарностей.

С 1987 года, после завершения трудовой деятельности Анатолий Викторович стал активно участвовать в ветеранском движении, состоял в первичной ветеранской организации 9-го и 10-го микрорайонов города Братска и в Совете ветеранов БРАЗа.

26 февраля 1989 года, на городском собрании был избран в члены инициативной группы по созданию в Братске отделения общества «Мемориал» (в её состав входили 15 человек: М.С. Ротфорт, В.С. Сербский, Н.В. Янковская, А.А. Руль, Э.Г. Миронов, A. В. Фоменко, О.В. Яковенко, С.А. Червов, В.А. Галышева, Ю.Н. Савкин, B. И. Козлов, С.Л. Ламм, В.И. Кора, Р.А. Карпов, Е. Попов).

Одной из личных черт Фоменко А.В. была забота о воспитании молодёжи в патриотическом духе. Он был наставник и долгожданный гость в городских школах и учебных заведениях. Часто встречаясь с учащейся молодёжью, рассказывал о ратных и трудовых вехах своей героической жизни.

20 апреля 2011 года награжден Почетной грамотой Законодательного Собрания Иркутской области ( № 31/6-ЗС от 20.04.2011).

1 февраля 2015 года умер в возрасте 92 лет.

«Его военную судьбу и трудную жизнь, без всякой натяжки и условностей, можно смело назвать подлинным подвигом простого мужика, русского Человека и Гражданина с большой буквы.» (В. Тищенко, братский краевед)

В апреле 2015 году в Братске была издана книга «Кровавое лихолетье глазами участников войны» (автор — В.В. Тищенко), в которой опубликованы воспоминания А.В.Фоменко, записанные незадолго до смерти ветерана — в 2015 году (Тищенко В.В., Кровавое лихолетье глазами участников войны. Молодость и судьба в пламени Второй мировой…Иркутск; Оперативная типография «На Чехова», 2015. – 448 с. : цв. фот. — С.200-204).

В мае 2017 года вышла в свет книга очерков о ветеранах Великой Отечественной войны г. Братска «Победители» (автор — С.М. Маслаков), в которую вошёл рассказ о А.В.Фоменко (Маслаков, С. М. Победители : очерки о ветеранах Великой Отечественной войны г. Братска / С. М. Маслаков ; авт. предисл. А. В. Чернышов. — Братск : Полиграф, 2017. — 222 с. : цв. фот., портр. — С.200-204)

Источники:
1. интервью Артема Гвоздева на городском портале «Наш Братск» (10.05.2013 и 01.06.2013);
2. сюжет Лады Рыбаковой на сайте телекомпании «БСТ» (дата неизв.);
3. Тищенко В.В., Кровавое лихолетье глазами участников войны. Молодость и судьба в пламени Второй мировой…- Иркутск, 2015;
4. Некролог на смерь участника ВОВ Фоменко А.В.;
5. Маслаков, С. М. Победители : очерки о ветеранах Великой Отечественной войны г. Братска — Братск, 2017.

ПРИЛОЖЕНИЕ (публикации в местных СМИ)

НЕКРОЛОГ НА СМЕРТЬ УЧАСТНИКА ВОВ ФОМЕНКО А.В.

Фоменко А.В. Братск ветеранСреди крупнейших достижений науки, определивших ход развития человеческого общества, очень важным было открытие в 1895 году А. С. Поповым способа передачи информации посредством электромагнитных волн. В XX веке начали бурно развиваться новые области науки и техники: радиофизики, радиотехники, радиоэлектроники, радиовещания, радиосвязи, радионавигации, радиоуправления, радиолокации, и ещё множество смежных отраслей.

В 2015 году – 120 лет, юбилей – День Радио. В преддверии своего праздника умер Фоменко А.В.

УХОДЯТ ТВОРЦЫ ПОБЕДЫ!

Уходят из жизни ветераны, участники Великой Отечественной войны. Ряды их в городе Братске совсем поредели. Поколение их детей, внуков и правнуков осиротело. А впрочем, как и по всей нашей матушке России. Страна наша теряет самых достойных своих граждан.

Сегодня наша скорбь об Анатолии Викторовиче Фоменко. Его биография похожа на жизни тысяч других защитников Родины. И в то же время она неповторима, наполнена деяниями и свершениями во благо людей. Этот человек из Золотого фонда военного поколения.

Родился он 31 декабря 1923 года в городе Алма-Ата, – в прежней столице братской республики, Казахской ССР. На войну был призван в 1942 году, в разгар самых активных сражений Красной Армии против фашистского Рейха, воевал на Ленинградском фронте, был командиром отделения связи. Позднее участвовал в освобождении Варшавы и Кенигсберга.

Военную дорогу нашего дорогого товарища не уложить на листе или двух листах бумаги. Воевал он достойно и был награждён орденами: Славы III степени, Отечественной войны II степени; медалями: “За отвагу”, “За боевые заслуги”, “За оборону Ленинграда”, “За Победу над Германией”. После демобилизации из Советской армии отличился на трудовом фронте. С 1947 по 1952 годы работал на строительстве железной дороги Тайшет-Лена, а затем до 1970 года трудился линейным механиком связи в системе МВД СССР. С 1970 по 1987 год в течение 18 лет работал на Братском алюминиевом заводе.

К боевым наградам прибавились замечательные трудовые: медаль “Ветеран труда”, знак «Отличник социалистического соревнования Министерства цветной металлургии СССР”.

Выйдя на пенсию в 1987 году, Анатолий Викторович стал активнее участвовать в ветеранском движении, состоял в первичной ветеранской организации 9-го и 10-го микрорайонов города Братска и Совете ветеранов БРАЗа.
Одной из личных черт Фоменко А.В. была забота о воспитании молодёжи в патриотическом духе. Он был наставник и долгожданный гость в городских школах и учебных заведениях.

Светлая память об Анатолии Викторовиче Фоменко навсегда сохранится в памяти многих братчан, особенно тех, кому повезло знать близко этого замечательного человека.

Мы скорбим обо всех участниках Великой Отечественной войны, ушедших от нас в мирное, послевоенное время. Мы глубоко переживаем эти невосполнимые утраты. Особенно остра наша боль о тех ветеранах войны и труда, кто ушёл из жизни в самый канун 70-ти летнего юбилея Великой Победы, не дождавшись главного праздника своей жизни – 9 мая.

Мы, ныне живущие, в неоплатном долгу перед этими людьми, – настоящими Гражданами и Патриотами отечества. Сохраним же нашу добрую и долгую память о них.

Заместитель Председателя городского Совета ветеранов М.Ф. Ничунова

Источник: Тищенко В.В., Кровавое лихолетье глазами участников войны. Молодость и судьба в пламени Второй мировой…Иркутск; Оперативная типография «На Чехова», 2015. – 448 с. : цв. фот. — С.429

Боевой настрой у Анатолия Викторовича с годами не угас. Несмотря на ранения, контузию и 14 операций. На войну он попал 19-летним, наскоро выучившись на радиосвязиста. Артиллерийский полк стал его жизнью на 4 года. Довелось пережить Анатолию Фоменко Ленинградскую блокаду. Он участвовал во взятии Таллина и Риги, а до Берлина не дошёл всего лишь 40 километров. Про победу узнал лишь в июле 45-го. В госпитале, когда к нему вернулись слух и зрение. Чувства при этом испытал разные:

— И радость, и горечь. Потому как за войну я потерял всю свою семью. Ну, как тут будешь радоваться? – говорил Анатолий Викторович Фоменко, ветеран ВОВ.

Именно поэтому на родине, в Ленинграде, после войны не задержался. А по первому же зову уехал на БАМ. Радио в Братске заработало не без помощи Анатолия Фоменко. Город тоже строился на его глазах; а Наймушина, Миронова и Янина он знал лично.

— Всю жизнь связистом-радистом, на гражданке тоже. От Тайшета до Лены пешком раз семь прошёл! …

Источник: текст сюжета Лады РЫБАКОВОЙ на сайте телекомпании «БСТ» (20?? год).

Предлагаем вашему вниманию воспоминания Ветерана о своей большой Жизни, неразрывно связанной с нашей Великой Родиной.

УТРАЧЕННЫЕ НАГРАДЫ СВЯЗИСТА ФОМЕНКО (автор: Сергей МАСЛАКОВ)

Братск Анатолий Викторович ФоменкоВыйдя на пенсию, Анатолий Викторович Фоменко работал связистом в ДК «Металлург». Тянул провода на сцене, чинил аппаратуру. В тот день, когда позвонили из облвоенкомата, возился с каким-то микрофоном.

— Жив он или нет? — спросил военком у директора. — А может, снова потерялся?

Звонивший явно знал, что в конце войны Фоменко пропал без вести, три месяца о нём было не слышно, а потом, как ни в чём не бывало, пришёл в свою часть…

КОНТУЗИЯ

До Берлина оставалось не больше сорока километров. Артполк, в котором служил Фоменко, проходил деревушку — семь красных крыш, утонувших в цветущей черешне и звоне пчёл. После руин Варшавы, кипящего Одера и Зееловских высот с прожекторами и шквальным огнём солдаты расслабились. И если бы не 100-миллиметровые орудия, раскачивающие на восток свои шестиметровые стволы, не тяжесть автоматов и разбитая взрывами брусчатка, забыли бы о войне. Но не успел солдат разжиться послеобеденной цигаркой, пощуриться на апрельское солнце, как откуда ни возьмись, налетели «Юнкерсы»…

Фоменко очнулся, ничего не видя, не слыша, и, как позже рассказала медсестра, не мог даже стонать. Был он абсолютно гол, весь в крови, и не мудрено, что его приняли за мертвеца. Похоронная команда уже заканчивала свой обход, когда кто-то заметил, как он пошевелил рукой: «Смотри-ка, а труп-то ожил»…

ПЕРВАЯ «ОТВАГА»

Прошло три месяца, прежде чем Фоменко в полной мере начал осознавать себя. Откуда-то из глубин госпитального коридора донёсся первый звук — кажется, скрипнула дверь. Ещё раньше он увидел свет и улыбающееся лицо сестрички. Вот и сейчас она, словно почувствовав случившиеся с ним перемены, спросила:

— Тебя как звать-то?

— Анатолий…

Ему показалось, что они уже знакомились.

Пришли какие-то люди, и он пытался объяснить им, кто он такой. А вдруг — вражеский агент. Ни документов, ни одежды при нём…

Не было и наград. По Европе шли при всех регалиях, как на параде, чтобы видели, что герои идут. Сталин распорядился. Но кто же знал, что это будет на руку мародёрам…

— Ничего, новые заслужишь, — успокоила медсестра и протянула газету — свежий номер «Красной Звезды», где в списке награждённых медалью «За отвагу» была и его фамилия: сержант Фоменко Анатолий Викторович, 1923 года рождения…

«Да, это я», — сказал он, и вспомнил, что одну медаль «За отвагу» он уже получал. Было это в Карелии…

ВТОРАЯ МЕДАЛЬ

На Ленинградском фронте Фоменко оказался по собственному желанию. Когда началась война, он находился в топографической экспедиции в Китае. 25 человек на лошадях, увешанные топографическим оборудованием, забрели в такие дебри, что возвращаться пришлось полтора месяца. Из китайского городка Урумчи, где до топографической экспедиции семнадцатилетний Фоменко работал клепальщиком на авиационно-сборочном заводе, призывников отправили в Алма-Ату, затем в Кокчетавскую школу радистов. Ну а дальше — в действующую часть. По молодости и самонадеянности Анатолий написал рапорт: прошу направить на Ленинградский фронт. «Ты что, на курорт собрался?», — заметил военком, но рапорт подписал.

В блокадный Ленинград сержант Фоменко прибыл в феврале 1942 года. Линия фронта проходила в четырёх километрах от Кировского завода, за которым располагалось воинское подразделение. Вместе с другими солдатами он патрулировал улицы, охранял продовольственные магазины, пух от голода, получая, как и все ленинградцы, 400 граммов хлеба в день.

Зимой 43-го участвовал в вывозе детей из Ленинграда. Впереди идущая машина на его глазах провалилась под лёд Ладожского озера и спасти никого не удалось…

В Карелии Фоменко участвовал в освобождении двух лагерей. Дело было в разведке. Никто и не знал об этих лагерях, перешли речку Свирь — и увидели бараки. Часовые тут же разбежались.

Рядом был ещё один лагерь. Отступая, немцы подожгли его, и когда подоспели разведчики, несколько человек уже задохнулись в дыму. Фоменко по рации связался с частью, вскоре подъехала подмога, развернули полевой госпиталь.

Артполк, в котором служил Фоменко, входил в состав второй армии — «власовской» (2-я ударная армия, под командованием генерал-лейтенанта Власова А.А. попала в окружение, многие погибли или попали в плен. Власов был пленён и в дальнейшем создал и возглавил армию коллаборационистов — Русская освободительная армия (РОА), воевавшая на стороне Германии — прим.ред.), и «благодаря» предательству генерала, награды, как утверждали бойцы, около двух лет обходили их стороной. Но к тому времени, когда полк вошёл в Карелию, ситуация изменилась, — на груди Фоменко появилась первая медаль.

ОРДЕН СЛАВЫ

За что и когда дают награды — великое таинство для солдата. Об этом мог бы рассказать штабной писарь, командир дивизиона и полка, но только не солдат. Ему, горемыке, всегда тяжело, и каждый бой для него мог быть последним. Вот и орден Славы, к которому Фоменко был представлен в Карелии, не отнесёшь к заслугам какого-то отдельного боя — и вчера, и сегодня он ползал с рацией за разведчиками, и завтра, наверное, поползёт. И всё же был повод, когда отцы-командиры решили: достоин…

В середине июня началось наступление. Финны не оказывали серьёзного сопротивления, но много хлопот доставляли снайперы из женского батальона.

— Как-то раз я послал солдата наладить связь, — рассказывал Анатолий Викторович. — Время проходит, а его нет. Посылаю второго, и тот пропал. Беру катушку — и вперёд. Вижу — поляна, а на ней мои солдаты лежат убитые. Снайпер, значит, где-то прячется. С разрешения командира дивизиона Зайцева стал выслеживать снайпера. Обошёл поляну стороной и в одном месте вижу: сидит на одной из берёз, притаился, смотрит в прицел. Думаю, надо живьём взять, прицелился в руку и попал — винтовка выпала. Подхожу ближе, а это женщина, по-русски говорит. Спрашиваю: «Есть гранаты?». — «Нет». — «Ну, тогда, спускайтесь, мадам», — и руку протянул… А через два месяца пришла награда.

В десяти километрах от Петрозаводска Фоменко был ранен. Вместе с товарищем сел обедать — суп съел, а каша досталась воронам. Осколком снесло часть голени. Четыре месяца лежал в госпитале, вернулся в часть, но вскоре снова получил ранение в шею и левое плечо.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Вернувшись домой в августе 45-го, Фоменко не застал в живых ни отца (погиб дома во время бомбёжки), ни мамы (умерла от болезней, получив на него похоронку), ни братьев — один покоиться под Ленинградом, на Пулковских высотах, второй — под Юрмалой, а третий, самый младший, погиб под трамваем в конце блокады. Была ещё сестра, но ещё до его возвращения вышла замуж за контрразведчика и уехала за границу, где позже умерла. В Ленинграде его ничто не держало, и, прочитав объявление в газете о наборе рабочих, уехал в Сибирь на строительство железной дороги. Работал механиком связи в «Ангарстрое» и МПС. От Тайшета до Усть-Кута, говорит, семь раз пешком прошёл. У него появились трудовые награды, а о военных и не вспоминал. Но как-то будучи в Красноярске по делам, шёл по улице и увидел командира пятого артдивизиона капитана Зайцева. Вот так встреча! Посидели, поговорили. Зайцев, оказывается, давно уже занимался литературным трудом и написал книгу воспоминаний о войне «В огне», в которой добрым словом поминал радиста Фоменко. И был огорчён, узнав о его потерях. Работал Зайцев в военкомате, знал такие истории, а потому и посоветовал обратиться через своё ведомство в Министерство обороны. Фоменко так и сделал — дважды писал бумаги, и наконец, дождался результата. Медаль «За отвагу» — ту, что он не получил в Германии, ему вручали в торжественной обстановке в ДК «Металлург», а на вторую «Отвагу» и Орден Славы пришли справки из архива: награждён тогда-то и тогда-то. Дубликаты на ордена, к сожалению, не выдаются, сказал работник военкомата, передавая ему справки — «бумажные ордена».

Источник: Маслаков, С. М. Победители : очерки о ветеранах Великой Отечественной войны г. Братска / С. М. Маслаков ; авт. предисл. А. В. Чернышов. — Братск : Полиграф, 2017. — 222 с. : цв. фот., портр. — С.200-204

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ГВАРДЕЙЦА ФОМЕНКО (автор: Артем ГВОЗДЕВ)

1 ЧАСТЬ (10.05.2013)

В нынешний День Победы на главную трибуну праздника взошли три ветерана-фронтовика. Они представляли всю ветеранскую общественность города. В числе принимавших символический стяг Победы был Анатолий Фоменко – связист гвардейского артиллерийского полка, строитель железнодорожной магистрали Тайшет — Лена. Анатолию Викторовичу в декабре исполнится 90 лет.

Каждое утро он начинает с мысленного подсчета, сколько осталось до круглой даты. И это не причуда возраста. Еще на заре молодости гадалка напророчила ему, что проживет он ровно 90 лет.

Спустя годы он невольно начал верить в предсказание. Смерть всюду шла за ним по пятам – под свист бандитских пуль в Восточном Туркестане, под разрывы бомб в блокадном Ленинграде, под прицельным огнем финских снайперов, под рев вражеских снарядов на германской земле. Его считали погибшим соратники и получившие похоронку родные. И даже в мирные дни холодное дыхание смерти почти коснулось его. Пережил три ранения, был контужен. За прошедшие годы он перенес 14 операций — далеко не все они в войну. Но, как сказал поэт, «жизнь брала под крыло, берегла и спасала».

ВОЕННОЙ ДОРОГОЙ ИЗ КИТАЯ В ГЕРМАНИЮ

Анатолий Викторович Фоменко Братск ветеран

Анатолий Викторович Фоменко (2013 г., фото с сайта «Наш Братск»)

— Анатолий Викторович, с чего началась для вас война?

— Намного раньше, чем 22 июня 1941 года. После окончания семилетки я начал работать на авиазаводе, а затем в топографической экспедиции. Было это в Восточном Туркестане, как тогда назывался нынешний Синьцзян-Уйгурский автономный район Китая. Сюда я попал с помощью своего брата, служившего в консульстве в Китае. В городе Урумчи Советский Союз построил самолетосборочный завод. Я работал клепальщиком, все время с пневмомолотком. После смены руки не слушались от вибрации и уши болели. Я попросился в другое место. Так меня определили в экспедицию, хотя продолжал числиться на авиазаводе, в 10-й стройконторе. Проработал я в экспедиции два с половиной года, пока не началась война. Делали съемку местности и наносили ее на карту. Все время на лошадях, под открытым небом. И все время ждали нападения банд, которых кружило там немало. Здесь постоянно шла межнациональная вражда. Советский Союз поддерживал правительство, но нам это не гарантировало жизнь. Наша экспедиция была второй по счету, первую расстреляли. Углубились мы на территорию Китая на 1200 километров. Однажды окружили нас настоящие головорезы. Мы хоть и были вооружены, но против их числа ничего сделать не могли. В последний момент нас спас советский истребитель, от его пуль бандиты разбежались. Уже тогда все знали, что будет с Германией война. Она пришла. А к тому времени я научился метко стрелять, скакать на лошади, переносить тяготы похода и ориентироваться на местности. Да и питание у нас было хорошее, на здоровье я не жаловался. После закалки в экспедиции мне было легче переносить испытания войны

— Вас сразу отправили на фронт?

— В военкомате всех прибывших разделили на две группы. Кто с пятью классами образования и кто после семилетки. Нас, как более образованных, отправили в Кокчетав, где за четыре месяца обучили работе связиста. Так связистом я прошел всю войну, а после с этой профессией не расставался до выхода на пенсию. Отправили нас в обмундировании в Новосибирск, а оттуда в Москву. Там нас стали заново обучать по радиосвязи. Но теперь еще учили прыгать с парашютом. Я понял, что это подготовка для заброски в тыл. Прошло несколько месяцев, фашистов погнали от Москвы, но на фронт нас не посылали. Я попросился на передовую, на Ленинградский фронт, в Ленинграде жили мои родители. Фашисты уже плотно подошли к городу, но по Ладожскому озеру, под бомбежками, мы шли только ночью, по известной «дороге жизни» попали в Ленинград, где определился сначала в пехоту, а затем в 134-й артиллерийский полк. Впоследствии он стал гвардейским, и с ним я дошел через Прибалтику, Финляндию и Кенигсберг почти до Берлина – с 1942 по 1945 год. До Берлина я не дошел 45 километров. Был сильно контужен и День Победы встретил уже в госпитале. В Финляндии я получил первое ранение в ногу. Затем был ранен в шею (когда вытащили осколок, врач сказал, что я в рубашке родился, еще бы немного, и верная смерть) . После госпиталей я неизменно возвращался в свой артполк.

«В КИНО ТАКОЕ НЕ ПОКАЖЕШЬ»

Расскажите, что сохранилось в памяти о блокадном Ленинграде?

— В 1941 году после очередной бомбежки загорелись Бадаевские продовольственные склады. От пожара погибли хранившиеся на складах запасы, продукты там были рассчитаны на два года, сахар таял, и черные сахарные ручьи бежали по тротуару. В Ленинграде мы выходили патрулировать улицы. Снимали с передовой, мы комендантским взводом шли по городу с радиостанцией. Приходили на завод имени Кирова, где трудились ребята 13-ти – 14-ти лет. Им давали в день по 250-300 г. хлеба. А нам на передовой давали хлеба по 400 г. Мы, комсомольцы, решили отдавать детям, которых не смогли вывезти из блокады, от своего пайка по 50 г. хлеба. Было очень тяжело. Помню, начал таять снег, по улицам обнажились трупы замерзших или умерших от голода. Но Ленинград выжил, хотя Гитлер хотел уничтожить город голодом.

— А то, что в фильмах сейчас показывают, это похоже на то, что было на самом деле?

— Как будто похоже, приблизительно. Но, прямо скажу, всего не покажешь. Вспоминается, как женщины стоят за хлебом. Но это был такой хлеб – черный от жмыха, а ведь к хлебу еще надо какую-нибудь добавку. А что дадут? Дать нечего. Особенно ярко этот хлеб вспомнился мне в Сибири в 1947 году, когда как раз отменили карточную систему, и я увидел в магазинах сколько хочешь мяса и рыбы.

«Я ЕЕ УХЛОПАЮ СКОРЕЕ, ЧЕМ ОНА МЕНЯ»

— У вас имеется множество военных наград. Какие из них для вас имеют особую ценность?

— Первая моя награда – медаль «За боевые заслуги», ее дали за хорошее, без нареканий, обслуживание связи. Вторую награду я получил – медаль «За отвагу». С ней связан такой случай. Была встреча со снайпером. Мы стояли в обороне у линии Маннергейма. Наши гаубицы были от передовой метрах в 800. Я был на передовой, когда с приближением начала наступления вдруг обнаружилось, что связь оборвана. Как командир отделения связи (потом я взводом связи командовал) посылаю одного солдата выяснить, в чем дело. Стояли «белые» ночи, то есть было достаточно светло. Однако связь не восстановилась, а солдат исчез. До начала прорыва остается меньше 40 минут. Командир требует восстановить связь. Посылаю второго солдата. Связи нет. Беру автомат, бинокль, катушку с проводом на плечо, и по протянутому кабелю иду в лес. Скоро смотрю – впереди полянка. Остановился. Женский снайперский батальон, с которым мы не раз сталкивались, приучил обходить такие полянки. На открытых местах много наших солдат полегло от выстрелов вражеских снайперш. Потянул провод на себя, смотрю, а он перерезанный. Соединяю свою катушку с обрезанным кабелем и иду вокруг поляны, лесом. Вскоре вижу в бинокль, как на сосне сидит снайпер. Тихо нахожу второй конец кабеля и подсоединяю его с целым проводом. Связь восстановлена. Сразу сообщаю по трубке в штаб, что с артполком связь готова и что обнаружена женщина-снайпер, разрешите обезвредить. Мне отвечают, чтобы я дурака не валял, иначе она тебя ухлопает. Я говорю, что это я ее ухлопаю скорее, чем она меня. Дайте мне 15 минут, я сниму снайпера. Ладно, говорят из штаба, только будь осторожен. Я обошел сосну сзади. Вижу, она по-прежнему наблюдает за поляной и держит винтовку наготове. Я прицелился и выстрелил в две очереди из автомата по рукам. Когда винтовка упала, я выхожу и командую, чтобы слезала. Он отвечает по-русски, чтобы я помог ей слезть. Вижу, кровь у ней ручьем бежит с рук. Помог слезть, благо, не высоко она сидела. Перевязал, чтобы кровь не хлестала, и отвел в штаб. За этот случай с финской снайпершей меня и наградили медалью «За отвагу», о чем я узнал уже после капитуляции Германии.

«РАНО ПОХОРОНЯТ – ДОЛГО ЖИТЬ БУДЕШЬ»

— Где вы встретили День Победы?

Когда мы пересекли границу с Германией, был такой приказ Сталина, чтобы всем надеть ордена и медали, чтобы показать, что мы не захватчики, мы освободители. Этим же приказом строго наказывалось за изнасилование и воровство. Как и все, я надел на себя все лучшее. В 45 километрах от Берлина я попал под бомбы. Одна из них ударила рядом. Очнулся я от холода. Оказалось, что меня полностью раздели. Ни гимнастерки, гда в кармане лежала капсула с личными данными, ни сумки с документами, ни хромовых сапог. Таких случаев, когда полегших солдат раздевали, было тогда много. Отступавшие немцы переодевались в нашу форму, чтобы было легче скрыться. Меня, голого и контуженного, оглохшего и ослепшего, подобрали санитары, отправили в госпиталь в Ленинграде, а затем перевезли на лечение в Ташкент. В лазарете я встретил День Победы. Пока лежал, вернулось зрение, и я только тогда прочитал в полковой армейской газете «Красное знамя», что меня наградили медалью «За отвагу». После я узнал, что мать в Ленинграде (отец к тому времени погиб во время бомбежки в блокаду) получила похоронную телеграмму. В моей части меня тоже считали погибшим, потому что прошло три месяца, я пропал, документов у них никаких нет. Когда выписался из госпиталя, разыскал свою часть. После Германии она вернулась на Ладогу. Прихожу, а мне сообщают, что я уже похоронен. Так в полку я прослужил до 24 марта 1947 года. В части уговаривали остаться на службе, но мне хотелось гражданской жизни. В Ленинграде поступил на работу в связь, военная профессия пригодилась. Трудился месяца два, пока не прочитал объявление, что требуются рабочие всех специальностей на строительство Байкало-Амурской магистрали. Я нашел эту контору, где меня приняли с радостью. Но с работы увольнять не хотели – мужчин было только два человека, все остальные только девчата. Тогда я пошел в военкомат, объяснил проблему. Мне сказали, что могут заново призвать в армию. Я согласился. Дали мне повестку, на работе рассчитали, еще выписали мне двухнедельное пособие в качестве подъемных. И поехал я до Тайшета, в контору «Ангарстроя», которая оказалась на самом деле в Заярске.

Но это уже история из мирной жизни, хотя и в ней случалось Анатолию Викторовичу Фоменко видеть всякое.

2 ЧАСТЬ (01.06.2013)

Фоменко А.В. Братск

Анатолий Викторович Фоменко (2013 г., фото с сайта «Наш Братск»)

Тридцать восемь лет трудового стажа и пять лет военных фронтовых дорог. Братчанин Анатолий Викторович Фоменко за свои почти 90 лет (юбилей он встретит в декабре) многое испытал. Его судьба – судьба страны. Это сказано про Фоменко. В первой части беседы (опубликованной в День Победы) с ветераном рассказывалось о предвоенных и военных годах. Во второй части – о жизни в послевоенной Сибири, строительстве магистрали Тайшет – Лена, о ГУЛАГе, о встречах с известными людьми – легендарным Гидромедведем Иваном Наймушиным и советской Примадонной Аллой Пугачевой.

«Жизнь моя – железная дорога, вечное стремление вперед» — эти слова героя одного популярного фильма можно отнести к судьбе Анатолия Викторовича Фоменко. Даже в буквальном смысле, поскольку бывший фронтовик-связист почти 20 лет отдал железной дороге.

ОТ ТАЙШЕТА ДО ЧЕРНОГО МОРЯ

— Как вы попали в Сибирь?

— Поехал на строительство БАМа, магистрали Тайшет – Лена. Было это осенью 1947 года. Выхожу в Тайшете, спрашиваю контору «Ангарстроя». Начальник станции спрашивает, есть ли у меня деньги. А что, говорю, много ли понадобится? Он усмехнулся и сказал, что до «Ангарстроя» только на лошади доберешься. Ее купить надо, да еще продуктами запастись на долгую дорогу. До «Ангарстроя» путь лежал на север, от Тайшета почти 400 километров тайги. Пришлось мне опять сесть на поезд. Отправился в Иркутск, чтобы там пересесть на теплоход и идти по Ангаре до Заярска. Путешествие было долгим, но запомнилось оно мне на всю жизнь. Полюбил я красоту Сибири, понравились люди. Понял, что я здесь надолго. Приехал в Заярск, от Братска он находился примерно в 70-ти километров, нашел контору «Ангарстроя» на том берегу Ангары. Пришла зима. Начали меня знакомить с материалами постройки воздушной линии связи дороги Тайшет – Лена, а это 720 километров. По всей трассе – лагеря. Через каждые пять километров — женская, мужская зоны, они шли чередом друг за другом. Сталин в Сибири был, по этой же линии, где пролегла железная дорога, в ссылке – сидел не доезжая деревни Муки. По сталинскому приказу в те же места высылали людей со всей страны. А я приехал – по собственному желанию…

Я начинал строить воздушную линию связи от Чуны в сторону Братска и потом до Лены дошел. Под моим началом, я был мастером отделения связи, а числился в армейском подразделении, были японские военнопленные. 25 человек японцев, среди них был капитан – инженер связи. По-русски говорил чисто. Кроме меня и прораба, в отряде русских больше никого не было. Японцам выдали пропуска, но никакой охраны не было. Потому что бежать некуда. Шли по тайге, ставили палатки на ночь. Днем пилили деревья, тут же шкурили и ставили столбы. Так дошли с японцами до станции Мостовой (тут мост через Ангару строили), где старый Братск был. Как раз тогда пришел приказ о возвращении японцев. Всех погрузили в вагоны и отправили во Владивосток. Но четверо не поехали. Они взяли наше подданство. Один японец в Энергетике жил, он на связистке женился. Другой обосновался в Порожках. Остальные поселились в районе Новочунки. Все, кто остались, попросту боялись вернуться на Родину, потому что знали, что их там расстреляют. Через 40 лет, в конце 1980-х – начале 1990-х, бывшим военнопленным и их родственникам разрешили посетить наши места. Я показывал им японское кладбище в Кузнецовке по ту сторону речки Вихоревой. На могилах – только номера, ни одной фамилии. Некоторые могилы раскапывали, чтобы вывезти останки в Японию.

Военнопленных увезли, а я продолжил работу на магистрали. Провели линию связи до Хребтовой. Тут мне дали отпуск, да такой большой, что я по двум путевкам подряд отдыхал в санатории в Сочи. Памятный для меня случился отпуск. Я в там на берегу Черного моря познакомился с девушкой, которая стала моей супругой. С Верой Яковлевной мы живем вместе вот уже 62 года.

Строительство дороги продолжалось. Работал и на стройке до станции Лена, там запустили оборудование в доме связи. Если посчитать, от Тайшета до Лены я прошел пешком не меньше семи раз: утром работу даешь, вечером идешь — проверяешь, утром обратно идешь — давать работу. Так и нашагал километры

«ЗАКОН – ТАЙГА, ПРОКУРОР – МЕДВЕДЬ»

— Где вас застала смерть Сталина?

— В марте 1953-го я был в Заярске. Узнав о смерти Сталина, некоторые плакали, другие молчали. В 1947 году Сталин подписал указ: за малейший проступок судили и ссылали в Сибирь. А почему? В Сибирь все боялись ехать. А как дорогу строить? Ее строительство, если вспомнить историю, началось в 1936 году. Когда началась война, работы прекратили, было построено всего 40 км. После войны строительство возобновили, народ для стройки надо было где-то взять. Тогда и вышел приказ Сталина. Когда работал в связи, я встречался со многими заключенными, спрашивал, за что сюда попали. Почти у всех одинаковая судьба. Вот учительница, например. Повела она детей на хлебное поле, чтобы с голоду не умереть, колоски собирали. Собрали, смолотили, разделили, кому-то муки показалось мало дали, написали куда следует, что вот такая-то забрала себе муки больше. Дали учительнице пять лет. Кто-то яблоко сорвал в колхозном саду – пять лет. Кому-то десять. Всех сюда, в лагеря. Тогда так говорили: «Закон – тайга, прокурор – медведь». Связь мы вели там же, где работали заключенные. Утром иду на работу, в магазине беру махорки, для заключенных. Охрана, если русский на посту, разрешала табак проносить. Но были солдаты из среднеазиатских республик, так те запрещали, даже близко подходить не давали. Выслуживались. Были особенно жестоки. Ранит или убьет кого – ему за это отпуск 15 дней. Вот и зарабатывали на такие поблажки. Был начальником строительства дороги в «Ангарстрое» такой генерал Грабовский (инженер-полковник Б.П. Грабовский с 03.02.51 по 01.04.53 был начальником Ангарского исправительно-трудового лагеря (АНГАРЛАГ / «Ангарстрой» — прим.ред.). Он объявил всем заключенным, что как дойдем до Лены, так я всех вас распускаю. Обещание свое он выполнил. Только сидевшие в заключении за убийство или другие тяжкие преступления не попали под освобождение.

— Сейчас пишут, что дорогу Тайшет – Лена пришлось потом заново строить, поскольку заключенные некачественно работали. Правда ли это?

— Вранье все. Дорога была хорошо сделана. Но. От Вихоревки, когда в связи с зоной затопления дополнительную часть магистрали начали строить, нужно было уширять полотно, чтобы дорогу новую проложить до нынешнего Энергетика и через плотину ГЭС на Правый берег. Это было начиная с 1955-го года. В 1956-м мост через Ангару демонтировали. Прежняя дорога пролегала от Мостовой (Монастырки), дальше — Красный Яр, Кежма и Заярск. Братск-1 сейчас затоплен, здесь была большая станция, на 12 путей. Под водой и станция Мостовая, за которой у Заверняйки и стоял мост, ушли под воду станции Красный Яр, Кежемская и Заярск. В 1957 году сделали ответвление от Моргудона, проложили дорогу, и полотно прошло по Братской ГЭС.

СЛУЧАЙ НА ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ

— Как случилось, что вы едва не погибли во время стройки дороги?

— Дорогу до Лены уже построили, я работал тогда старшим линейным механиком связи. Мой начальник сообщает из Шестаково, что завтра у станции Черная (по названию протекавшей там реки) будут проводится взрывные работы. Поясню, почему взрывные работы. Тогда экскаваторов на всю дорогу было всего две штуки. Вместо экскаваторов использовали аммонал. Взрывчатку закладывали в колодцы и взрывом рыхлили землю, а затем ее убирали вручную. Как тогда говорили, «машиной АСО – две ручки и одно колесо». Так делали насыпи и ливневые спуски. Задача связистов перед взрывными работами – снять провода с изоляторов, чтобы их не порвало взрывной волной. Мы сделали так и в этот раз. Я пошел еще с двумя монтерами. Мы освободили провода от изоляторов на километровом отрезке. Грянул взрыв, да такой мощный, что провода засыпал и по столбам ударил. В суматохе никто не заметил, что воздушной волной отбросило в воду мешки с аммоналом, они лежали над берегом реки. Стояла жара, захотелось пить, а вода в моей фляжке кончилась. Ребята пошли к воде умыться и попить. Я им свою флягу дал. Возвратились, принесли воды воды и мне. Через полчаса одному стало плохо, потом второму. Схватились за живот, потом рвота. Я их отправил по лесной дороге к ближайшей деревне. Я остался. Смотрю, в реке рыба кверху брюхом всплыла. Тут я понял, что вода отравлена. Я тоже этой воды хлебнул глоток. Меня затошнило. Прибежал в деревню, ребят моих нет. Хозяина прошу дать скорей молока. Напился молока. Из деревни пошли связистов искать. Когда нашли, они были уже мертвы. Меня увезли в больницу, где я полтора месяца отлежал, а после сделали операцию, две трети желудка вырезали. Отравление аммоналом. Хорошо, что я молоком очистился.

ДВЕ ВСТРЕЧИ С НАЙМУШИНЫМ

— А с Иваном Ивановичем Наймушиным как встретились?

Наймушин книга— С Наймушиным у меня произошла такая история. Первый раз я познакомился с ним еще до войны, когда я юношей работал клепальщиком на самолетосборочном заводе. Было это в городе Урумчи, в Китае. Наймушин был тогда начинающим специалистом, только закончил горный институт. Пробыл он там недолго. Построил объект и уехал. Вторая встреча произошла уже в Братске. В 1954-м году нашей бригаде связистов дали срочное задание провести по деревьям воздушную линию связи с Заверняйки до Зеленого городка. Связь давали временную, военно-полевую. Поставили в кабинете начальника строительства ГЭС два телефона, один с Москвой, другой с Иркутском и диспетчерской Братска. Там я и встретил Наймушина. Поздоровались. Я ему говорю: «А я вас знаю». Он удивился: «Как так?» Я говорю, помните, как вы в Китае были и там ангар строили. Да, говорит, было дело. Так там я вас и видел. Когда связь провели, он на бригаду связистов выписал по 150 рублей за выполнение особо важного задания. Потом мы часто встречались. Он всегда подходил первым пожать руку как старинному знакомому.

«ПУГАЧЕВА ПРЕДУПРЕЖДАЛА, ЧТОБЫ Я ЕЕ КОНЦЕРТ НЕ ЗАПИСЫВАЛ»

— Вы работали на железной дороги до выхода на пенсию?

— На пенсию я ушел много позднее. Когда «Ангарстрой» сдал магистраль, я перешел работать в МПС. 18 лет и 8 месяцев проработал я в общей сложности на железной дороге. Как ветеран МПС был награжден в 1967-м году медалью «За трудовую доблесть». С жильем на железной дороге было очень плохо. Мой трудовой договор закончился, северный стаж я уже заработал. В 1968 году я уволился с МПС и пошел на алюминиевый завод. Директор Малов сказал, что такие специалисты нужны. Приняли. В течение года я получил квартиру. Дали в первую очередь, да еще и наградили медалью за рационализаторскую деятельность. Все часы в цехах завода были электрические, но часто барахлили. Я взялся найти решение. Поставил в часы диоды, установил сопротивление. Перевел часы на электропитание в 6 вольт, переделал с переменного тока на постоянный. После испытаний первых часов сделали по такой же схеме все остальные. За это и дали медаль. Часы в цехах до сих пор идут. На заводе я трудился 17 лет – в цехе КИПиА, а потом во Дворце культуры «Металлург».

— Там-то вы и встретились с Аллой Пугачевой?

Пугачева, Братск

А.Б.Пугачева на Братской ГЭС. 1983 год.

— Когда был открыт ДК «Металлург», а строился он 13 лет, я перешел туда. Точнее, я работал в Доме спорта «Металлург», который открылся раньше основного здания. Сделал все, что там касалось телефонной связи и звука. Открытие ДК состоялось на День металлурга в 1982 году. Тогда Пугачева первый раз приехала в Братск. Мой кабинет, где стояла телефонная станция на 100 номеров находился рядом со сценой. Здесь же была радиоаппаратура, микрофоны и прочее оборудование для выступлений артистов. Приехала Пугачева со своими артистами. С утра у них репетиция. Это надо было слышать, каким матом крыла она своих музыкантов, если что было не так. Занимались до десяти. Потом вечером концерт. И так два дня она в Братске выступала. В первый же день заходит прямо ко мне. Говорит, вижу, чай пьете. Я отвечаю, что не чай, а кофе. Приглашаю к столу. С удовольствием, говорит. И за разговором объясняет, чтобы я не вздумал записывать концерт на магнитофон. Но не сердито, как бы между прочим, предупреждающе. Я отвечаю, что и мысли не было. Любила она и потом ко мне заходить, просто поболтать и попить чаю. Во второй раз, когда она приехала, все билеты распроданы, а ее нет. Оказалось, что на каталась на теплоходе по Братскому морю и где-то простыла. Голос пропал. Прошло три дня. Появляется наконец. И во время репетиций опять ко мне заглядывала как к старому знакомому. И опять предупреждала: «Анатолий Викторович, прошу, не записывайте ничего на ленту». Не бойтесь, говорю. Да и откуда бы она узнала, если бы и записывал кто? Автографа я у ней не спрашивал. Зато внучка на всех концертах побывала.

Источник: интервью Артема ГВОЗДЕВа на городском портале «НАШ БРАТСК» (10.05.2013 и 01.06.2013)

ПРОЙТИ ОТ КИТАЯ ДО БЕРЛИНА И ОБРАТНО, ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ В БРАТСКЕ (автор: Вячеслав ТИЩЕНКО)

Недаром говорили, что пехота — “царица полей», артиллерия — “бог войны”, авиация — “сталинские соколы”, а связь — это “нерв армии”. Без связи воевать невозможно.

На прошедшей Великой Отечественной, как, собственно, и на других войнах прошлого, бурно развивавшегося технического века, со стороны действующего армейского командования было много гибельных ошибок, допущенных ужасающих поражений и неоправданных потерь людей и техники, – в том числе элементарно проистекающих по причине плохой связи в войсках и несвоевременному принятию оперативных координационных и предупреждающих мер. Существовавшая система строгой вертикали командного реагирования в принятии организационных незамедлительных решений, – адекватных текущей обстановке на поле боя, явно хронически отставала от реалий военного времени и постоянно меняющейся ситуации на передовой полосе фронта. Связь – это нити управления армейского, сложного механизма.

Поэтому очередную встречу с ветераном ВОВ было решено организовать именно со связистом. И не просто обычным рядовым связистом войны, а связистом артиллерийского полка. Как известно: артиллерия – бог войны, а, значит, обеспеченная связь, особенно в таком воинском соединении, есть не что иное, как превентивный залог успеха всех боевых действий. Хотя будет совершенно справедливым заметить, что эффективная связь на фронте вообще, – нервы и кровеносные сосуды управленческого организма в войсках. Много, слишком много зависело от её технического качества и состояния, рационального и своевременного пользования её возможностями, наконец, бесперебойной боевой работы. И, безусловно, от тех, совершенно незаметных, но остро необходимых в войсках, самых что, ни на есть обычных и простых солдат-связистов, которые под огнём врага, днём и ночью, в слякоть и в стужу, в любой момент по приказу командира, жизнями своими поддерживали эту нужную, весьма хрупкую и ранимую военную армейскую структуру.
Фоменко А.В. Братск

Яркий и колоритный представитель очень важной профессии военного связиста живёт и у нас, в городе Братске. Я вовсе не оговорился, – действительно именно яркий, замечательный человек. Это Фоменко Анатолий Викторович, – человек с удивительной жизненной судьбой и кладезем активности, несмотря на свой достаточно преклонный возраст и перенесённые жизненные испытания. Если кратко, я лично бы назвал его жизненный путь в его собственной молодости «от Китая на юге, до Германии на востоке». Встретил он нас очень добродушно, с располагающей к себе дружеской улыбкой, что называется, прямо от порога с юмором и отзывчивостью, тем самым сразу создав атмосферу доверительности и доступности в общении. Устроились мы у него на удобном диване, в чистой и по-домашнему уютной большой комнате скромной квартиры, и с искренним интересом и вниманием погрузились в его фронтовые и жизненные воспоминания. Как это волнительно, на протяжении совсем не большого промежутка времени, услышать и представить себе такую сложную и ухабистую жизнь человека, такую массу невероятных перипетий, обстоятельств и случаев.

С неторопливых и спокойных, – за истечением долгого времени, притупившихся в эмоциях, отточенных по смыслу и продуманных слов Анатолия Викторовича, приведу его рассказ о собственной судьбе в том изложении, что мы от него услышали:

… Родился я в 1923 году, в Казахстане, в городе Алма-Ата, там проживали тогда мои родители: мама Авдотья Ивановна и отец Виктор Петрович, с нами вместе жил и мой дедушка, – казак запорожский, очень интересный и бывалый дед, да у нас вообще большая семья была: у родителей три сына и дочь. Один сын, Виктор, 1912 года рождения, впоследствии выучился и стал учителем; второй – Яков, был корреспондентом союзной газеты, – я сейчас уже не помню какой; он работал в Китае; и я, из всех сыновей в семье самый младший. Так всё сложилось в моей юношеской жизни с учёбой, что я окончил всего семь классов школы: в городе Алма-Ата отучился в детстве три начальных класса, – семья-то у нас будь здоров какая была, личное хозяйство, лошадь, – позже мы её отдали безвозмездно в воинскую часть. Моя учёба и работа по хозяйству шли бок о бок, успевать нужно было и то, и другое сделать. А ещё ведь и с друзьями очень побегать охота, детство ведь ни у кого не отнимешь.

Потом старший брат, тот, что у нас был учителем, – мы им очень все гордились, походил, походатайствовал где-то о судьбе семьи нашей, и мы благополучно переехали в Ленинград, и я там уже доучивался в средней школе. С переездом получилось для нашей семьи так: из первой столицы советского Казахстана перебрались в старую столицу Российской Империи. Самый старший брат мой, – что был корреспондентом газеты по своей основной деятельности, руководством был направлен на работу в Китай, там тогда находился наш советский завод: 10-я Стройконтора, недалеко от границы с Казахстаном, – наши там арендовали участок земли у китайцев и построили этот завод незадолго до войны.

Кстати, строил завод тот самый братчанин Иван Наймушин, наш, позднее небезызвестный, гидростроитель-братскгэсстроевец. Уже много позже, после окончания войны, когда я жил в Братске, мы на станцию Мостовую ВСЖД приехали, – это уже малопримечательное по нынешней бамовской трассе место, там в то время жил Наймушин; а мне начальство моё даёт команду: “Возьми рацию и к нему на связь, в двухэтажный коттедж”. Тогда строительство там только разворачивалось, и стационарной телефонной связи ещё не было, даже у такого высокого начальника. Когда я его увидел, говорю ему: “А я Вас знаю, Вы в Китае 10-тый завод строили”. Он: “Да, было дело такое, а ты там был что ли?”. Немножко поговорили, он как-то по-особому ко мне проникся; а уже потом, после, через некоторое время, за хорошую нашу работу он выдал мне на всю бригаду премию.

Когда я семь классов школы окончил в Ленинграде, – надо было где-то начинать работать, встал вопрос семье нашей помогать, тут как раз приехал брат из Китая и заявляет мне: “Я тебя, братишка, к себе забираю”. И забрал меня к себе в Китай, там я оказался неожиданно для себя, мне так показалось тогда, как на курорте: устроился молодым на этот самый 10-тый завод, который выпускал детали к советским истребителям И-16, – сборочные части центроплана. Пацан был молодой, молоко на губах не обсохло, – радовался, что самолёты буду строить, что другую страну посмотрю. Учеником клёпальщика сначала в цех сборки с удовольствием пошёл. А потом что, если Вы знаете сборочное производство того времени, там же в цехе воздушные молотки были, – ими мы работали по установке заклёпок на плоскостях, рулях поворота и других частях самолёта. Сначала, совсем немного, чтобы набраться опыта и набить руку, учеником поработал, под присмотром старшего клепальщика; получил начальную квалификацию и через некоторое время самостоятельно стал трудиться.

Но мне не понравилась работа, потому что целый божий день одурманивающий шум на уши давит, – ночами даже спать не мог, казалось, рядом бьют молотки. Не выдержал и говорю однажды брату: “Не могу я так долго работать в этом грохоте, устаю очень сильно от шума, голова постоянно гудит и в ушах звон даже после работы не проходит”. Он понял меня и вошёл в положение: “Ну, раз действительно не можешь, давай я попробую, поговорю с начальством о другом месте, тут у нас при заводе как раз собирают экспедицию, и туда требуется три молодых парня. Давай я тебя туда попытаюсь пристроить, как ты на это смотришь?”. Я ему с радостью и облегчением отвечаю: “Пожалуйста, хоть куда, только от этих молотков и грохота подальше”. Вы только представьте, целую смену проработать: тра-та-та-та; а ещё ведь и наушников у нас тогда не было, – никто из начальства по этому поводу не задумывался, это просто ужас как уши закладывало целыми днями.

Вот он меня и устроил очень удачно в топографическую экспедицию, где я проработал до самого 1941 года, на свежем воздухе и природе. Область, где мы работали экспедицией – это северная часть территории Китая, часть пустыни Урумчи-Цзееньзян, в провинции Цзееньзян.

Там позже за эту провинцию у китайцев чуть ли не каждый год война шла, вот до начала войны в этой провинции я и работал в составе экспедиции. У нас на родине в это время как раз началась война, в СССР до её начала многие люди ещё толком и не знали, – всё на уровне слухов, а здесь в Китае задолго до этой трагедии все прекрасно знали: война не за горами, – немец готовится и собирает у границы силы. Приехал я в свой законный отпуск в 1939 году в Ленинград к брату – учителю, и говорю: “У нас там все трезвонят, что скоро война будет, немец вот-вот придёт на Россию войной”. Он мне тут же испуганно: “Замолчи немедленно, чтобы я больше этих слов не слышал, и никому ни слова не говори на эту тему, ни намёка нигде об этом больше, особенно если услышат бабы, – разнесут весть и тебя не будет”. А когда отец меня услышал, пригрозил, чтобы я об этом молчал, – мол, непременно найдутся благодетели, обязательно донесут куда следует, тогда не сносить головы: “Как провокатора осудят и в лагерь отправят; и себя под тюрьму подведёшь, и нас всех под удар подставишь”.

Прилетел я после отпуска самолётом обратно на нашу заводскую базу в Китае, и вскоре пришла весть о войне; а у нас было так, китайцы-инженеры карты помогали нам составлять и обрабатывать, и мы, рабочие, которые им нарабатывали материал, услышали, объявляют всем: “Сворачивайте по-быстрому экспедицию”. С нами рядом работали ещё две советские разведочные экспедиции: они тогда в Китае искали золото и нефть. Мы все в экспедициях были вооружены наганами. Уже начался 1941 год, прилетел очередной самолёт, привёз почту и для нас, рабочих, распоряжения по кадрам в нашу стройконтору. В контору в день приезжало из Союза 100-120 автомашин, – забирали готовые авиационные плоскости. А ещё у нас там, в Китае, действовал наш советский мясокомбинат; местные китайские хозяева-животноводы, только начинается сентябрь, сдавали туда на убой свинину по 200, по 300 голов, в смысле продавали. На комбинате варят это всё дело, – готовили очень вкусно, в консервы закатывают и в Россию. А в России – то, что мы там кушали в Китае: колбасы копчёные хорошие, тушёнка сытная хорошая, всё было в Китае из продуктов, – я уже этого и не встречал по возвращении домой. Для себя решил тогда в отношении продуктов: если не распределяли людям, значит всё-таки на фронт это всё шло.

И вот 22 июня прилетел наш самолёт и привёз официальное известие, что на родине началась война. На этом экспедицию и свернули сразу. У нас у каждого была лошадь и машины, – куда девать хозяйство? Получили приказ от своего начальства непонятный: “Куда хотите, туда и девайте”. Машины мы сдали в Шехо, китайское народное хозяйство, это были трёхтонки: ЗИС-5 и АМО-3, а лошадей распродали по деревням в китайские хозяйства; кто-то сумел продать, а кто-то просто так, от души пролетарской, великодушно отдал. Вернулись после распродажи нашего транспорта на завод 10-й Стройконторы, пришли в кадры, в это время из Алма-Ата прилетает очередной самолёт ТБ-3. Мы с братом поговорили и что решили: давай сложим всё наше заработанное и закупим для нашей семьи продуктов консервированных, где ещё подвернётся такая возможность, да и деньги надо тратить, что с ними на родине-то делать. Раз решено, что тянуть и думать, – покупаем консервы и упаковываем в ящики, подписываем на каждом: “Не кантовать”. Пришли на завод из России машины за госимуществом и пожитками работников, мы свои продукты личные тоже туда загрузили.

А тут ещё, как вам сказать, недоразумение получилось: китайцы ещё чуть раньше, ещё до отъезда, начали нас выживать оттуда. И вот почему: во время Гражданской войны в России, белые перебежали в Китай, за границу, – в деревни Мота и Цзаразек: в том числе и белые полковники, подполковники. Там целые деревни после Гражданской войны понастроили, с семьями жили белые солдаты и начальники. А когда в Китае авиастроительный завод построили и начали летать самолёты в Россию, ночью наши сотрудники НКВД на машинах скрытно как бы выкрадывали белогвардейцев и переправляли на самолётах по одному, по два в СССР, чтобы незаметно было. Брали только бывших белогвардейских офицеров, солдат не трогали. Китайцы-то о том, что у них прямо под носом орудует НКВД, сначала и не догадывались, а потом спохватились, прочухали это дело: пропадают и пропадают белые офицеры из посёлков. Разобрались, и давай нам палки в колёса вставлять, – на заводе тут же поставили свою китайскую комендатуру, смотреть за советским персоналом и пока наш самолёт с обратным грузом не проверят, не перетрясут всё до нитки, не выпускают в Союз никого. Поэтому мы продукты свои, что с братом закупили, от греха подальше, – хоть и на собственные заработанные деньги купленные, но как на это посмотрят в китайской комендатуре неизвестно, – погрузили на машины. Автомашины ушли на Алма-Ата, а мы на второй день вылетели на самолёте ТБ-3 следом, точнее я один, а брат несколькими днями позже.

Прилетели в Алма-Ата, это где-то человек сорок нас рабочих с завода вернулось из Китая, сначала поместили всех прибывших в здание школы, а в военкомате уже ждут. Пришли мы на следующий день к военкому, он мне вопрос: “Фоменко сколько классов?”. Я говорю: “Семь окончил”. Он: “Тогда иди сюда”. К другому: “Петров сколько классов”, – “Пять”, – “Иди туда”. Рассортировали, таким образом, всех прибывших, отобрали по воинским командам. А пока в военкомате с нами занимались, из Китая пришли машины и наш продуктовый груз; в тот же день прилетел брат с очередным самолётом. Мы с ним вдвоём перегрузили свой груз уже в другие машины на Ленинград, они на следующее утро пересекли казахстанскую границу и ушли на Москву, а затем добрались и до Ленинграда. Только машины пришли в Ленинград, и город тут же закрыли как блокадный. Но с нашим грузом обошлось всё удачно, – отец наш его получил. А вы знаете сейчас ведь, что там тогда было в Ленинграде с Бадаевскими продуктовыми складами перед самой блокадой, – диверсия огромная случилась, склады подожгли с нескольких сторон, и продукты почти все сгорели: горелый сахар, как вода тёк сладкими ручьями, блокадники потом его вместе с землёй выкапывали и ели. Отец конечно, полученные продукты разделил: оставил себе совсем небольшую часть, чтобы хоть как-то с мамой с голоду не умереть, а всё остальное отдал в городские детсады, ленинградским блокадным детям.

Я, сразу после призыва, прямиком из военкомата попал в учебную школу военных радиотелеграфистов, в городе Кокчетаве, Петропавловской области, – была такая часть в Казахстане, учебный полк радиотелефонистов. Кто нас там учил? В основном, это были старые, побывавшие в боевых действиях офицеры: например, в 1939 году, – была война в Польше и на Украине, оттуда и были участники тех военных событий, кадровые офицеры: у меня в учебном подразделении был лейтенант, капитан и подполковник. Они и учили нас основам радиодела, строевой подготовке, стрельбе из винтовки и прочему; и уже через три месяца обучения присвоили мне звание младшего сержанта. А ещё через два месяца началась первая злобная военная зима, – холодина страшная, всё-таки северный Казахстан; из питания: одна мороженая капуста и картошка. Особенно марш-броски запомнились: от Кокчетава до Петропавловска в Казахстане 80 км, вот и тренировались, бегали с полной выкладкой, мне это очень на фронте пригодилось. Форма одежды в учебном подразделении была простая: солдатские суконные шинели, ватные телогрейки, подшитые катаные валенки, на голове – ушанки. Жили мы в хилых бараках и более тёплых землянках, из оружия изучали всё доступное; на полигон уходим на весь день – с утра и до вечера, спать возвращаемся в свои землянки; учиться надо обязательно, а голодно, в желудке всё стонет, ни о чём другом, кроме еды, не думаешь.

Рядом, в Петропавловске, работал большой мясокомбинат, там забивали крупнорогатый скот, вот мы на полигоне и пристроились мотаться туда по очереди, по 3-4 человека ходить на этот комбинат: мы там помогаем в работе как носильщики и грузчики, а нам ведра два крови свежей забитых животных дадут, иногда бывало печёнки там и прочего из внутренностей добавят. Скотской кровью да внутренностями и питались. Все на полигоне уже ждут, приносим, варим всё это сообща и едим. Это уже была зима: с 1941 на 1942 год. Учебное время понемногу заканчивалось, а я в части был ещё и запевалой; строевые песни какие были: “Идёт война народная”, “По долинам и по взгорьям…”, “Катюша”, “Землянка”. Я по приказу запеваю, все молчат, – вся рота как один глухо молчит; начальство и дымовые шашки применяло и газовые, – бесполезно,ничего с людьми не смогло сделать. Мне раз за разом опять: “Запевала, запевай”, я снова запеваю – все опять угрюмо и настойчиво молчат, а на улице холодина лютая. Давай нас по очереди дёргать и таскать по ночам к начальству, прогоняли через кабинет всех подряд дня три, а потом как-то тишина. Затаскали всех нас, пугали карами, а мы упёрлись и своё им: петь не будем, есть хотим зверски; хотите наказать, – отправляйте нас на фронт.

Так и проучились мы четыре месяца, нас особенно уставы донимали; как в пословице говорится: “Книга книгой, да и своим умом двигай”, – стали сдавай экзамены; а у меня, как я раньше вам говорил, было семь классов образования, по тем временам немалое, отобрали нас 40 человек, способных более-менее профессионально заниматься передачей и приёмом на радиостанциях. Работе на радиостанциях нас учили так: разводят “крестом” по 4-м направлениям – на север, на юг, на восток и запад, как бы по 4-м точкам, и мы друг с другом устанавливаем связь и так далее. Работали и на телеграфном ключе, и на трубке голосовой связью; техническую связь на месте разворачивали минут за 15-20 не больше. В училище мы много занимались с винтовкой-трёхлинейкой, с автоматами ППШ и ППС, со снайперской СВТ, – хотя я её ещё до училища знал. Патронов у нас хватало, поэтому не экономили на стрельбах, стрелять научились все. У меня вообще очень хорошо получалось.

Тогда же, в учебном полку в Кокчетаве, мы узнали о первой нашей победе под Москвой. Конечно, что скрывать, настроение до этого у нас было, мягко говоря, немного подавлено, если не сказать паршивое совсем, – столько наши войска до Москвы отступали, считай через всю страну, а тут на тебе, такой отпор, настоящая первая победа, немцев отбросили. Про цену этой победы мы даже не думали тогда. Нам прямо в классе на политзанятиях о событиях под столицей всё рассказали, как немцев проклятых из-под Москвы вышвырнуло прибывшее в потрёпанные войска свежее пополнение – сибиряки.

Собрали нас после учёбы сорок человек, готовых и обученных курсантов, выдали добротные шубы и тулупы, новые тёплые валенки, – всё новое обмундирование, и погрузили в воинский эшелон с Кокчетава на Новосибирск. В Новосибирске на запасных путях пробыли мы почти сутки, подошёл другой поезд на Москву, там уже было подготовлено два товарных вагона для нас, с печкой-буржуйкой и углём. На четверо суток, до конечного пункта назначения – Москвы, нам выдали сухой продуктовый паёк: по три банки тушёнки на человека, немного сахара-песка, сухарей. А что эта тушёнка: банку открыл и на один раз съел, и всё, а ехать-то чуть ли не неделю. В Москве нас уже встречали: приезжаем значит в город Серпухово, подходит к нам полковник: “Это кто такие и почему раздетые?» – на улице-то морозяка добрая. “Откудова”, “Оттудова” – говорим; он не отстаёт: “А где ваши полушубки?”. “Да утащили у нас”, – отвечаем. На самом деле мы их просто продали, ещё бы – кушать-то ох как хочется, парни молодые – да и выпить не мешает для сугрева окоченевшего тела в этом вагоне-телятнике, от печурки-то тепла при щелях и сквозняках никакого, вот по дороге и распродали военное имущество. Рассудили так: дальше фронта не пошлют и замёрзнуть не дадут. Вот так всё и обошлось по-тихому, полковник нормальный мужик оказался, – пораскинул мозгами и всё прекрасно понял. Ну ладно: всё устроилось без шума – дали отдохнуть, в бане нас, наконец, помыли, выдали недостающее обмундирование. Я-то свою шубу всё-таки не продал, сохранил для фронта, у меня немного было своих денег: троюродная сестра приезжала перед призывом и отдала мне “загашник”, – это ещё мои кровные оставшиеся деньги после расчёта на работе в Китае.

Когда в июне 1942-го года вышел сталинский приказ 227 “Ни шагу назад” (приказ № 227 Наркома обороны СССР И. В. Сталина от 28 июля 1942 года, — прим.ред.), я был в учебном запасном полку, в Серпухове. Там мы прыгали с 30-ти метровой парашютной вышки; сразу у нас отсеяли людей где-то 8 или 9 человек, потом оставшихся загрузили в самолёт ТБ-3, и вперёд, на настоящие прыжки уже с воздуха, с высоты, – у меня три прыжка было выполнено. Где-то, через дней пятнадцать, мы это время усиленно занимались “морзянкой” на радиостанциях, – изучали работу на ключе, обучение окончательно было закончено. Потом из нашей группы отобрали 8 человек и посадили на самолёт, а куда они полетели – неизвестно, тогда кругом всё секретно было, только через сутки обнаружили и сообщили, что их фашисты расстреляли в воздухе. Оказалось их перебрасывали по воздуху через линию фронта в партизанский отряд для работы связистами, а там, в группе оказался один предатель, – вот немцы и узнали о вылете к ним в тылы специалистов для партизанского движения.

Ещё находясь в учебном запасном полку, я написал заявление командованию: прошу меня направить на фронт в город Ленинград, там остались мои родители и брат-учитель, его тоже призвали и он уже воевал в действующей армии, – и я хочу защищать свой родной город. А второй брат, корреспондент, который до меня тоже приехал в Ленинград, как раз подоспел к подходу наших продуктов из Китая. Он попал в 187-й полк Второй ударной армии. Меня поддержали и по заявлению направили на Ленинградский фронт, и я там воевал, пока не освободили Тихвин; захватил блокаду и события на Ладожском озере: там, в осаде, зимой по льду машинами всё остро необходимое забрасывали для блокадников, а летом с грузами ходили пароходы. Мне выдали рацию и автомат ППС; нас двое радистов в связке работало: один несёт саму рацию, а второй сухие батареи питания. Когда освободили Тихвин, пришли в Ленинград, в 124-й пехотный полк, тут и попал я служить в комендатуру городскую. А как было: собрали целый полк и по берегу Ладожского озера пешком выдвинули на город. Я получил полное боевое снаряжение: радиостанцию, помощника с батареями, – четверо суток скрытно добирались. Костры разводить нельзя, – немец обязательно заметит и обстреляет артиллерией или с самолётов бомбами шуганёт, так мы по ночам в палатке закроемся, веток наломаем и сидим – где поспим, а где подремлем до рассвета. Но ничего, нормально дошли.

В Ленинград прибыли и меня вместе с другом сразу, как я говорил, забрали в комендантский взвод, в городскую комендатуру. Патрулировали мы район улицы Кирова, часть территории у Нарвских ворот и прилегающие боковые улицы: в основном, смотрели за порядком около хлебных магазинов, где выдавали хлебные пайки жителям, и в других местах, – где-то с неделю мы этим занимались. В городе с февраля 1943 года самое тяжёлое время для горожан было: жители стали на санках трупы свозить к реке, пожарные подбирали на улицах брошенные мёртвые тела, – а у меня в городе ещё живы были родители. Хлеб в Ленинграде давали по 100-200 грамм на человека в сутки. Так вот, как солдатам, нам хлеба давали по 400 грамм на сутки, я был комсомольцем и говорю у себя в подразделении: “Давайте мужики, поможем детям в блокадном городе”. И каждый солдат отдавал по 40 грамм своей суточной нормы. Мне один раз зимой по приказу пришлось сопровождать автотранспорт с эвакуируемыми детьми по льду, по Ладоге, и вдруг неожиданно одна машина провалилась и ушла под воду, и все: дети и сопровождающие тоже мгновенно ушли под лёд, так и не успев выскочить. На меня увиденное так сильно подействовало в нервном плане, что я наотрез отказался больше ездить, говорю: что хотите со мной делайте, а я не поеду, не выдержу больше смотреть на такое.

В Ленинграде в войну, чуть ли не на каждом высотном доме стояла зенитка. Немцы-разведчики постоянно прорывались в город и корректировали по связи огонь немецких орудий по Ленинграду. А в Красном селе на Вороньей горе стояли их мортиры здоровые, так вот эти разведчики, что к нам в город проникали, и наводили их на цели. В городе за зиму столько мертвецов накопилось, их собирали в огромные горы трупов. Страшно было на всё это смотреть. Что уж и говорить о разрушениях зданий и прочего, – людей заживо хоронило одной-двумя бомбами или несколькими снарядами дальнобойных мортир. Те, кто хватанул ленинградскую блокаду, рассказывали, – жуткие вещи с людьми творил голод, что скрывать: были случаи людоедства, ели человечину. Когда наши прорвали блокаду и давай ленинградцев кормить, многие в страшных мучениях умирали от заворота кишок: им есть сразу много было опасно, нужно было понемножку и долго отпаивать жиденьким.

Потом меня забрали в артиллерийский полк, там уже дали мне пять человек связистов в подчинение. И я с ними в бой. Когда было свободное время от боёв, – занимаемся вместе на радиостанциях и изучаем артиллерийскую матчасть. У нас как раз гаубицы 122 мм заменили на полковые пушки “сотки”: калибр 100 мм, – шесть метров ствол, полёт снаряда 25 км. К ним были тягачи и американские машины “Додж”. В артполку все, и мы связисты, должны были быть в любой момент взаимозаменяемы: каждый должен уметь стрелять из пушек. На одном месте мы никогда долго не стояли, нас всё время бросали в разные части: например, идёт наступление на каком-то направлении, – мы отстрелялись, тут же новый приказ и снова быстро перемещаемся на другой участок. Там только прибыли, окопались, отстрелялись – посылают на третий участок, и так всё время в движении и смене позиций. Наш артполк придавался 2-й ударной армии, а мотались мы по дивизиям разным постоянно: например, при освобождении Красного Села присоединили нас к 45-й Красносельской гвардейской стрелковой дивизии, потом её перебросили под Выборг, – мы заняли его и после пошли на Финляндию: приходит приказ, показывают точку на карте и поехали. В Финляндии нас крепко донимали снайпера: их бабы-финки, здорово доставали суки, потери от них у нас большие были и болезненные.

В Ленинграде, я вам упоминал, есть Воронья гора, это где-то 25 км от города; на этой Вороньей горе стояли немецкие осадные орудия – мортиры, и били по Ленинграду: строго по расписанию – два выстрела утром, и два вечером. Снаряды огромной разрушающей силы. В 1943 году наше командование, наконец, собрало силы и решило уничтожить этот гарнизон – целый немецкий артиллерийский полк вместе со всем их хозяйством, обслугой и прикрытием; получили мы новые пушки, снаряды, ну и подключилась авиация: бомбить начала. Немцы там даже подвели железную дорогу для доставки снарядов от подножия к орудиям на горе; а непосредственно у горы поднимали снаряды специальным цепным транспортёром.

Окружили мы эту артиллерийскую свору немцев, деваться-то им некуда, – припёрли сволочей к стенке, вот от безысходности и понапивались они изрядно, и пошли в рукопашную схватку: в кучах сцепившихся и орущих не разобраться было, где наши, а где немцы,–все орудуют прикладами, машут сапёрными лопатками, штыками налево и направо, стрельба сплошная в упор, кровища льёт, крики звериные. Я с рацией, рядом капитан Зайцев, впоследствии его ранило, – он командовал нашим полком, и мы друг от друга никуда, в первой цепи пошли в атаку. А нас учили при рукопашной – стоять спина к спине; у меня автомат и 300 патронов, за спиной рация, а немцы кругом пьяные бегут, шатаются и стреляют куда попало. И вот надо же такое: один ко мне подошёл уже метров на 10, со штыком подобрался, и у меня патроны кончились, я кричу капитану, что немец впереди, а у меня нет патронов. Он поворачивается, увидел, вскинул свой пистолет ТТ, – не медля: бах, и уложил фрица с ходу. Вот этим боем мы и сняли блокаду Ленинграда, с нами были ещё пехотный полк и другие части.

После того три дня отдыхали: после такой жуткой и дикой рукопашной и у нас были большие потери, так вот некоторые по три дня спали, а другие наоборот – уснуть по два дня не могут, так нервы напряжены были, такой накал у всех. Мне капитан мой помог тогда в рукопашной сильно с немцем, – тот зараза здоровый такой был, я бы с ним точно один не справился. Так там бы и остался лежать, хоть он и пьяный был. Немцы на фронте тогда ещё сильно крепкие физически были, это уже к концу войны пошли пацаны и дедушки. Впервые открыто столкнуться с гибелью товарищей, которые с тобой рядом идут в рукопашную атаку, конечно, нелегко. У меня к тому же это был первый бой, – и сразу рукопашная схватка. У всех по-разному после рукопашной отходило с души всё, – кто глухо в шоке был, кто как пьяный бессмысленно что-то всё говорил и говорил, а я вот как-то полегче перенёс эту дикую кровяную мясорубку, наверное, молодость сказалась. Поначалу, после войны мне снился этот кошмар, да и другие эпизоды войны, а потом постепенно отошло куда-то и утихло с воспоминаниями. Время – великий доктор, залечило память понемногу.

Потом пошли мы на город Кингисепт, пешком разными фронтовыми дорогами добирались, через Нарву, Латвию, а по пути, – немцы отступают, но полно предателей наших: власовцы сплошь кишат кругом. У них, сволочей, в Прибалтике выбора вообще не было: впереди мы жёстко наседаем, сзади немцы стволами тормозят, – куда не побежишь, везде непременно застрелят. Мы в этой ситуации пошли вокруг, в обход на Псков, – так командование решило. Воевали как: то атакуем, то назад откатываемся, – мурцовка, одним словом; опять же – вечные задержки с боеприпасами. А фрицы лупят — патронов и снарядов не жалея, у них почему-то всегда этого добра хватало. Приехали в город Псков, и меня там неожиданно первый раз ранило в руку: осколок около плеча, руку согнуло и парализовало, – дней 20 провалялся в госпитале. В госпитале, когда я там был, – главное правило: по улице один не ходи, литовцы или эстонцы, одна сволочь фашистская, убьют из-за спины, паскуды поганые. В открытую-то храбрости им не доставало.

Носил я, как легкораненый и выздоравливающий, фронтовую почту с неделю, потом наш начальник медицинского госпиталя полковник Эмец, кстати, сам по национальности немец, в числе троих выздоравливающих определил меня на госпитальную кухню, точнее в пекарню. Проработал я на выпечке хлеба для раненых дней 15, нормально всё идёт, сам на поправку – рана затягивается, и скоро на выписку метят, а тут однажды выхожу со смены ночной из пекарни на свежий воздух, раз, и останавливает меня мой капитан Зайцев: “Ты чего здесь ходишь, шлындаешь как бездельник”. Я ему как на духу: “ Так вот, мол, и так”, – объясняю своё положение. Он мне, отмахиваясь и не церемонясь: “Рука работает? Работает – значит, садись в мою машину, давай-ка забирай свой сидор и поедем в родную часть”. Приказ есть приказ, это ведь мой непосредственный начальник, – вот так и поехали. Впоследствии приходят мои документы из госпиталя в наш штаб полка, а там, в графе военная специальность, значится: пекарь; и до сих пор в военном билете у меня осталась запись – пекарь. Такая вот получилась несуразица, но я не протестую, чепуха всё это, пусть будет как есть, – даже интересно.

Значит, пошли мы дальше воевать, Ригу взяли, полностью Эстонию взяли, всю Чехию и так, как говорится, “галопом” по всей Европе. Хотя это только на словах всё легко и просто, а на деле: кровь, потери, пот и слёзы. До Берлина я не дошёл всего-то километров пять. Уже на подходе, один раз смотрим, на нас шесть штук “мессершмиттов” летит, на позицию нашу, я думал стрелять будут, а они, гады, давай бомбы бросать. Пробомбили сволочи и я, на пороге Победы, попал под разрыв авиабомбы, контузило серьёзно; когда очухался, осмотрелся: лежу среди трупов без гимнастёрки, без документов, без наград, без солдатского медальона, – я свой заполненный всегда держал при себе, не выбрасывал – примет не боялся; сняли с меня всё, как шкурку с зайца, – видимо, решили, что убило, а на том свете и в исподнем сойдёт. У меня сапоги были хорошие, крепкие, ещё не изношенные, кирзовые, – нам всем ботинки и обмотки давали, но я с сапогами не расставался, а тут всего лишился. А может и не свои всё сняли, а немцы раздели и всё забрали, как это узнаешь теперь.

А когда ещё только границу с Германией мы перешли, был такой приказ Сталина: надеть все ордена и медали на форму солдатскую, чтобы население видело что мы не бандиты какие-то и не убийцы, а освободители народные. Вот мои награды вместе с гимнастёркой и исчезли. Меня-то как контузило, опомнившись, увидел, как похоронная команда собирает с поля убитых, руку поднял – меня и заметили, подхватили и в санроту. Медсестра на приёмном перевязочном пункте, поскольку документов у меня с собой нет, оказала первую помощь и отправила в тыловой госпиталь, на первой же подъехавшей машине. А в части моей написали домой похоронку матери, кто же из наших мог знать, что я остался жить.

Меня из-под Берлина поездом вывезли аж до Ташкента, – фронтовые госпиталя были сплошь забиты ранеными, и в близлежащих городах всё было переполнено под завязку; всех вновь раненых отправляли в глубокий тыл. С Ленинградского фронта полных три или четыре эшелона раненых тогда вывезли, собирали из полевых госпиталей, из палаток со всевозможными ранениями, тяжёлых, увечных, калек и всех других горемык. Что там до Ташкента, до самого Иркутска, в Сибирь доезжали. Пробыл я со своим ранением в госпиталях почти целый год, и уже из госпиталя, сразу по прибытии, написал матери, что жив. А когда вышел с лечения и приехал в Ленинград разыскивать родимых, узнал: мама умерла в блокаду, а папу похоронило прямо в доме снарядом, – завалился многоэтажный дом и он под обломками остался лежать. Брат, учитель, на Пулковских высотах погиб героически, а второй брат – корреспондент, тоже полёг смертью храбрых недалеко от Юрмалы, в Риге. Такая вот судьба семьи родной у меня.

И такая вот война была для всех нас. У меня силенка-то, какая-никакая с юности была, воспитан в тяжёлом труде был, от работы никогда не отказывался и не отлынивал, в экспедиции по горам лазил, – может, поэтому и выжил. Я ведь воевал непосредственно на переднем крае: идёт пехота и я с ней, со своею рацией. У пехотинцев вообще жизнь короткая как молния, особенно в наступлении; вот даже с лета 1943 года и танки уже хорошо поддерживали, и авиация, – а атаки наши зачастую заканчивались повальной гибелью целых рот и батальонов.

После войны много и беззастенчиво прославляли мастерство наших полководцев, а ведь людей простых гибло нещадно и в огромном количестве. На Балтийском море, в сентябре-октябре 1944 года, мне приходилось участвовать в освобождении Моонзундских островов: Дзель, Даго, Сырве, Сарема и другие острова Балтики и Рижского залива, на многих крутые берега, скалы, ущелья,– нас баржами туда забрасывали, полк целый, на каждой барже по 15 пулемётов стояли, были и зенитки. Там на островах были очень сильные немецкие укрепления, целые системы бетонированных ДОТов, ДЗОТов, масса ходов сообщения в каменном грунте. Потери там с нашей стороны очень большие были, два месяца с великим трудом немцев оттуда вышибали, – жестокие и смертельные схватки. При переправе, а вода в Балтике всегда холодная, тяжёлая: больше 10 минут не продержишься, ни какого здоровья не напасёшься, – сердце остановится, нас сопровождали истребители. Молодцы, не допустили к баржам ни одного вражеского самолёта, сбивали всех подлетавших фашистов сразу: смотрим – только появился фашистский самолёт с крестами и всё, минута-две и он в воде – наши тут же и сбили. Вот когда острова в Прибалтике освобождали, на подходе, я-то всё время на включенной рации находился, – слышу по радио, как в воздухе лётчики атакуют, матерятся как последние сапожники: на все лады и коленца, такие словечки и не придумаешь специально. Мы как высадились на остров и тут же сразу на марш, и с ходу в бой. А на выгрузке на островах уже передний край обрабатывали штурмовики и бомбардировщики, они там волнами шли. Но это уже к осени 1944 года, а вообще-то до событий на островах, потери от немецкой авиации для нас всегда были большими: как только позволяет погода, немцы часто совершали налёты. Там, на прибалтийских островах, на 4-й или 5-й день меня снова ранило.

Пришлось мне штурмовать и “линию Маннергейма”, подойти к ней вообще нельзя было; и не то чтобы были большие потери, просто укреплена была хорошо, прочно и на совесть сделана, взломать очень трудно. Что интересно, у финнов нет ни одного убитого, одни немцы лежат. А почему? Финны не дураки, очухались, поняли к чему дело идёт, и сдались нам, – 35 км не доходя до Петрозаводска, выбросили белый флаг, чтобы только не разрушали у них города. А саму “линию Маннергейма” мы давили всем: и термитные снаряды туда пускали, там ведь на ДОТах была резина толстым слоем нанесена, кругом сплошь обрезинены были – снаряд падает и отлетает, представляете, артиллерийские крупнокалиберные снаряды с трудом брали. А когда мы термитными дали им прикурить, – эта резина и начала гореть, да ещё как. Я по связи корректировал огонь своих пушек, приказ такой был. Пачкой 10 снарядов по одному ДОТу как дадим подряд и всё,–полный порядок; мы: заряжающий, наводчик, связист в одном дивизионе слаженно работали, а в полку у нас было три дивизиона по пять орудий в каждом, то есть полк – 20 артиллерийских орудий. На наш полк четыре связиста и я пятый с ними для корректировки огня и артиллерийской разведки.

Глупой бессмысленной гибели наших солдат по дурости начальников, по случайности и халатности штабистов за войну было невероятно много. Хватало всего, например, с казахами, с киргизами, – только соберутся они в кучу и их тут же пулемёты немецкие начинают косить. И рассказывать, и объяснять бесполезно, всё повторялось снова и снова. Но у нас россиян, это, наверное, национальное качество, да ещё, конечно, у многих молодость, бесшабашность и неверие в то, что именно тебя могут убить, а не другого.

Когда 10 июня 1944 года мы пошли в наступление, там было две немецких линии обороны, – немцы нам сдали их и разбежались. А тут, на реке Свирь, недалеко от Сартовалы, мы отбили и захватили у немцев ещё два концентрационных лагеря с нашими советскими военнопленными. В это время немцы как раз поджигали в лагерях бараки с живыми заключёнными, – некоторое количество людей уже задохнулось, их мы потом в штаб дивизии. и оттуда в полевой госпиталь спешно вывозили. Похоронная команда, в каждой армии она есть, у нас было их человек 20; как бой пройдёт, они сзади нас – проверяют всех раненых и убитых, собирают документы обязательно, потом отдельно собирают убитых и хоронят. Так вот, когда мы дрались за эти лагеря, не всех заключённых успели освободить, – погибли, их похоронная команда подобрала, потом и похоронила в общей могиле. В немецком лагере сидели кучкой безымянной, и похоронили кучкой неизвестных, – как и кто их матерям это объяснит. Освобождали лагерь так: впереди разведчики бросают гранату на мост через Свирь, – не взорвался мост, значит, не заминирован немцами, ну мы ходом через мост и сразу броском к воротам лагерным, отрыли: выходите, все свободны.

Анатолий Викторович Фоменко Братск

Анатолий Викторович Фоменко, 2015 г.(?)

У нас в Братске жива до сих пор одна женщина, бывшая заключённая Валентина Симко, я её лично освобождал из этого лагеря. Она даже в мирное время работала у меня бухгалтером в гаражном кооперативе, – я здесь, в Братске, был старшим на строительстве гаражей бразовских. А как было: когда я с разведчиками прорвался к воротам лагеря, финны с вышек сторожевых удрапали, мы ворота открыли и начали выпускать людей, вот там я её увидел и почему-то сразу запомнил. А потом, через десятилетия, в Братске, когда через Совет ветеранов начали собирать данные о ветеранах и о пленных, в ДК “Металлург”в 80-десятых, я там присутствовал, так как работал на узле связи ДК на 400 номеров внутренних, и встретились с ней,– узнала она меня, да и я её признал тоже. Я ей потом выделил место под строительство гаража и устроил бухгалтером в кооперативе.

Я был командиром отделения радиотелеграфистов, рация у меня Р-3, я их за войну три штуки сменил – пули пробивали и выводили из строя, там же лампы ещё электронные стеклянные были в то время. Рации наши работали на сухих батареях, использованные мы постоянно меняли на новые, поступающие на фронт прямо с завода. Потери среди связистов в каждом наступлении были большие, вышибали просто по-страшному: в бою из полка 4-6 связистов погибали. Связь у нас на фронте у каждой части была своя: у танкистов командовали свои, у артиллеристов свои, в пехоте свои, в авиации свои, и так везде. Вместе мы почему-то не взаимодействовали. От каждой части вся связь замыкалась наверх, в штабах. Как там дальше наверху рулили, мы не знали. Мы знали только позывные у радистов на переднем крае, они менялись два-три раза в неделю, а то и каждый день. Например, я с поля боя через командира держал прямую связь только со штабом своего артиллерийского полка.

В 1944 году мы в наш 124-й артиллерийский полк получили хорошие мощные гаубицы, дальность полёта снаряда 25 км, был такой момент у нас: освободили уже Карелию, пошли в Финляндию, где нас встретили снайперы. Стрелял я очень хорошо, натренировался крепко ещё раньше, в Китае, в экспедиции, – в провинции бандитов местных хватало, мы были вооружены и каждую неделю упражнялись в стрельбе. И вот один раз, 10-го было выступление, мы ещё освободили небольшой населённый пункт на реке, когда вышли к лагерю наших военнопленных и освободили его, – попал я в разведку. Идём, а над нами наш самолёт барражирует и передаёт по рации: “Впереди вас, 2 — 2,5 км враг на лесной просеке-автодороге”. Я даю капитану трубку, тот: “Повторите”. Лётчик опять: “Впереди у вас прямо в лоб идёт враг”. Командир передаёт полученные данные в танковую часть, они выпускают три танка, наш артполк, в свою очередь, с другой стороны выдвигает своих артиллеристов на дорогу, – у нас пушки сотки, а на местности густой лес. Только на дороге показался ствол, наши бах: танк загорелся; так их троих мы и сожгли, своих же танкистов. Такая вот связь была – толком иногда не разберешь, кто, о чём говорит. И беда эта случилась из-за связи некачественной. Когда за Выборгом наши подбили свои же танки, мы полком это место обошли: там были и убитые, и раненые наши танкисты, хотя экипаж и почти все сгорели, и на месте разбирался начальник штаба Ленинградского округа Гусев; мне рассказывали потом: как он схватил себя за волосы от ужаса, так клок в руках и остался. Осталось это во мне тоже, всю жизнь покою не даёт.

А финны, сволочи, крепко дрались, каждый километр нам давался с потерями. У них там везде сплошные болота, густой лес, огромные валуны, и укрепления я те дам, – ДОТы доходили до двух метров толщины в железобетонной стенке. Попробуй, достань их там, только пушками нашими с близкого расстояния и разбивали. Недалеко от Петрозаводска, рядом с нашим дивизионом – обедали мы, тут где-то метров 200 в сторону от нас, разорвался снаряд, и меня снова ранило в ногу. Я говорю командиру: “Ранило меня”. Он: “Как ранило? Куда?” – вызвали медсестру, она пришла, проверила, – на машину и в санчасть. Потом в госпиталь в Ленинград, осколок вытащили и всё почистили, я уже начал выздоравливать, и вот чёрт меня понёс на третий этаж на костылях, – там крутили кино для больных госпиталя: “Серенада солнечной долины”. Подняться–то я вверх по лестнице поднялся, а когда после просмотра кино начал спускаться, костылями оступился и по лестнице вниз полетел кубарем; потом дополнительно ещё два месяца меня лечили, швы на ране порвались и не сразу зажили.

Я всё время служил в 124-м артиллерийском полку. В Белоруссии передали нас 52-й гвардейской дивизии, воевали мы некоторое время в её составе. Нашу 52-ю дивизию после Курской дуги перебросили в Латвию, сразу после Выборга, как финнов добили, – а в Латвии и Эстонии мы почти все города освобождали. Я даже лежал там, в госпитале, в Риге, на улице Нарвоманту 6., – ранило меня в Эстонии в руку и в плечо. К Берлину мы вышли также в составе 52-й дивизии, наш полк был гвардейский, – нам каждому выдавали гвардейский знак. Как перешли границу, выдали нам новое обмундирование: новые гимнастёрки, брюки, яловые сапоги, надели все ордена и медали, – мы защитники, освободители. Был у меня и знак “Отличный связист”, его в 1942 году ещё только ввели, красивый значок.

На Германию наш полк шёл в обход Польши, через Чехословакию, но после Латвии нашу 52-ю выводили на отдых после тяжёлых боёв, как раз в это время Польшу и освободили без нас. Немцы сопротивлялись ожесточённо, потери у нас большие были. Вот форсировали мы реку Одер, а там за ним три линии сплошной обороны; саму-то реку переходили на понтонах, и нас хорошо прикрывала наша авиация, а вот потом-то бои были жестокие.

Под конец 1943, к 1944 году у нас в полку уже была и импортная техника, те же “Доджи”, “Студебеккеры” и другая, хватало всего. Вот оружия зарубежного личного, американского или там другого я не встречал, только немецкое трофейное. Его хватало. У меня тоже был пистолет, только наш, ТТ, я с ним и демобилизовался, в Сибирь привёз его, а тут уже забрали его у меня.

Вот как было понимание у простых солдат – отчего мы так долго отступали, до самой Москвы; скажу вам: совсем не готовы к этой войне мы тогда были. Мы же только через большую кровь научились сносно воевать после 1943 года, да и то гнали постоянно свежих людей. Через массу народную, костьми положенную в землю нашу и учились. Да ещё вот такие как Рокоссовский и другие, проехали по Сибири, по лагерям: просто предлагали зэкам: “Желаешь на волю, давай на фронт”, – и много согласных набрали в войска, собрали и уголовников и сибиряков, а это народ бесшабашный, тёртый, ни бога, ни чёрта не боялись. К нам во 2-ю армию, в артполк поступило где-то человек 20 заключённых не из штрафбата, а прямо из лагеря, из-за колючки. Заключённых разбросали по дивизионам, и их и не слышно было, просто для всех: пришло пополнение. Воевали они, как и все, я не видел, чтобы их как-то прижимали или что. Да ещё человек 200 сибиряков пополнили наш полк.

Я как сержант своих пятерых человек берег, как только мог, постоянно рассказывал им из своего фронтового опыта как выжить, как на собственную глупость не напороться. Хоть мы и связисты, а пушку знали хорошо, и наводку и всё другое. В случае чего: гибели или ранения, мы должны были сразу заменить расчёт. Были у нас и бои с немецкими танками, сталкивался я и с “тиграми”, они вперемёжку шли с обычными лёгкими устаревшими Т-3, Т-4. В наступлении, на прямой наводке наши 100 мм орудия брали все танки насквозь, даже в лоб легко. У нас один наводчик хороший был, молдаван; всё о жизни своей довоенной и женщинах-молдаванках рассказывал: какие они красивые. Так вот на нашей гаубице мы – четыре человека раздвигаем лафет, а он один хватает и оттаскивает. Три порции каши получал, здоровый: ростом под два метра, но в плечах широкий, за всю войну, ни разу не раненый. Есть и на войне везение или что-то такое. Как-то отбежал я от пушки метров на 50 и под разрыв, – казалось бы, по пушке немцы больше метят, а вот не повезло, а молдаванин у пушки сидит и хоть бы что.

Опять же про везение: ещё один случай расскажу. Ходили мы вместе в разведку с двумя мужиками, один из них цыган был, – нам перепадали мелкие ранения, а ему ничего. Вместе с цыганом я, кстати, и демобилизовался. Помню, его ещё оставляли в городе, он: нет, пойду искать свой табор цыганский, до Москвы доеду, а там найду обязательно. Цыгане-то они по всем городам мотаются, друг дружку знают. Я вот когда приехал в Вихоревку работать, тут такое воровство облигаций денежных цыганами проводилось. У нас начальник Дерунец даже выделил мотовоз, и мы с милицией догоняли их до Усть-Кута, поймали на одной станции, остановили и тряхнули пожитки: три мешка только одних облигаций нашли. А цыгана, что со мной в разведку ходил, позже даже наградили Героем Советского Союза, а человек совсем не грамотный, вроде цыган и цыган, а вот ведь герой. Вот такие чудеса встречаются.

Когда подходили к Берлину, я-то не дошёл – ранило, там трое суток пришлось поголодать, так случилось. Подходит полковник и говорит: я видел там свиньи ходят, сходите два человека, убейте одну и готовьте кушать. Наш здоровяк молдованин пошёл один, выбрал свинью килограмм на 150, здоровую такую, жирную, зарезал и на плечи, – несёт один, хоть бы что. Быстренько дивизионом мясо по котелкам разбросали, сварили и наелись.

Проходили мы много по населённым пунктам, когда освобождали нашу землю. Вот, например на Псковщине, – люди: бабушки, девчата, встречали нас со слезами, а вот в Прибалтике и Германии, – старики ещё как-то равнодушно, а молодёжь очень враждебно, зло, смотрели на нас как на зверей. Мародёрства и насилия у нас не было, за это дело сразу полагался расстрел. Да у нас и род войск такой, это вот в пехоте — там всякое бывало. Народ там очень озлобленный на немцев был, и натерпелся в окопах больше всех.

Вот ещё интересный эпизод вспомнил: старшина нам рассказывал. Когда собрались они на Одере: союзники – наши и американцы, сидели за столом, обедали, большой буквой “П” столы выстроили, праздновали общую Победу. Вот один американец и говорит: “Мы вам ещё покажем, типа, как воевать умеем, вы нам вроде, как и в подмётки не годитесь”. Этот наш старшина встал, разворачивается и как дал ему в зубы кулаком: “Вот я тебе уже показал”. Тот и брык с копыт, но не дёргался больше, и всё замяли, – по глупости и пьяному делу, да и Победа.

Были и такие случаи: немцы и не только они, в Финляндии оставляли отравленный спирт метиловый, и наши, не подумав, принимали “за воротник” и травились. Но мы у себя в полку, боже избавь, уже твёрдо про такие случаи знали; если пить, то только свои законные советские 100 грамм. Да и запрет был жёсткий от начальства.

Лопатой пришлось за войну помахать, ой да ну сколько! Копали все: и позицию под пушку, – её вкапывали на полтора метра, один ствол торчал; и для себя обязательно всегда ячейки, окопы, блиндажи, когда что требуется. Невозможно подсчитать, сколько кубометров земли за войну перекидали. Только на передовую пушку прикатили, сам тут же упал, лопатку в руки и сразу окапываешься, — все залазили в землю, иначе смерть верная. Недаром пословицы придуманы: “Без рытья — нет на войне житья» или «Окоп отрывать, не чаёк попивать» и прочие.

Тушёнку американскую как-то нам на Новый год дали, целых аж 5 кг на двоих, но в основном кормили нашими, российскими продуктами. Мне очень нравился, из трофейного: немецкий сыр в масле, в баночках консервированный, – до сих пор аппетитный вкус помню. Умели фрицы делать хорошие консервы. У себя в артполку мы ели вместе с офицерами в общей куче. Бывало и по два дня не ели — наступление или с кухней там что-то: то лошадь убьют, то совсем разобьют поварское хозяйство. Тогда уже ремень затяни и как придётся: и трофейное подбирали, и что осталось от сухого пайка, – всё шло в ход.

Сейчас остался я один из всей нашей семьи: родители в войну погибли в Ленинграде, братья погибли в боях на фронте, сестра вышла замуж за нашего разведчика в Германии, – он там за границей со всей семьёй, двое детей у них было, попал в автомобильную аварию и все погибли, так мне сообщили позже. Один мыкаюсь на этом свете из всей большой семьи. Одно хорошо: жена поддерживает, опять же внучата, дочь.

Прошёл я всю Европу на этой проклятой войне, и вот после, уже позже в мирное время, проехал по местам своего боевого пути, – нам ветеранам дали такую возможность за счёт государства пройти по своим фронтовым дорогам и местам. Дали путёвку и мы поехали; за тобой, конечно, следят: ты идёшь, впереди идут, сзади идут, – что можно увидеть и посмотреть, только что разрешат. В войну, в полку постоянно чувствовалось присутствие СМЕРШ, открыто они не надоедали нам, а втихаря всегда присматривали. Но я с ними лично никогда не пересекался. Хотя оно и понятно, чего грех таить: были у нас, как и везде, и дезертиры, и самострелы. Вот, например, был случай: выдали патроны по 300 штук, гранаты солдатские пехотные; смотрим, сидят двое и вот так вот пальцами копаются в гранате,–бах и взрыв, у одного и у другого пальцы оторвало взрывателем. Просто специально зажали запал в руках, – их потом по решению трибунала расстреляли. На войне перед строем показательно расстреливали дезертиров.

На переднем крае вообще частенько бывали перебои с питанием, сто грамм наркомовских давали только, когда выходили с тяжёлого боя и на пополнении. А так, в бой — нет. Бывало, захватывали трофеи, особенно продукты, консервы. Помню немецкий солдатский хлеб, большой такой, квадратный, в целлофановой упаковке. С 1943 года на 1944 год к нам стали поступать американские продукты; выдавали на двоих одну посылку, – там даже был сухой спирт, нитки, иголки; да и у нас с питанием только к концу войны получше стало. По Европе шли, у частников свиньи бродят по лесу, – хозяева побросали, погреба оставили с провизией всякой, ну а мы что голодные что ли будем, конечно, убивали, реквизировали, брали и ели. Однажды зашли в захваченный банк, а там наши деньги по полу свободно валяются – тридцатки, а что на них купишь, когда уже перешли границу СССР. Какие-то посылки из трофейного отправлять домой нам запрещали; некоторые пробовали, посылали, и их сразу арестовали и наказывали судом.

Вот возьми — Русланова – певица. Ездила, выступала везде, а муж у ней – офицер, занимался на войне трофеями. И что в последствии, и её в итоге посадили, в Тайшете сидела, и муж её тоже. Она потом позже, после войны освободившись, много ездила по лагерям и пересылкам сибирским, с концертами. Мне пришлось столкнуться с ней, когда я работал в Братске, в 1948 году, – в посёлке Шестаково. У нас в то время там было управление связи. Подошёл к ней на концерте, сказал, что знаю её как певицу. Говорю: “Вы выступали у нас в полку на войне, – нравятся мне очень Ваши песни”. На её концерте меня, как специалиста-связиста, нарядили установить микрофон на сцене. Она попросила меня достать спирту, ну и закусить что-нибудь: сало, если смогу, конечно, достать. Я, само собой, согласился, конечно, можно и сало. Пошёл в ближайшую деревню, купил полтора килограмма сала, две бутылки спирта,- он вообще тогда копейки стоил, буханку свежего хлеба и килограмм сахару. Купил и прямо на сцену доставил. Там небольшая комнатка была для артистов. Отдал им всё. Они поблагодарили и ещё у нас остались переночевать. Концерты они давали вчетвером: три женщины (одна из Ленинграда) и мужчина. Из музыкальных инструментов помню, мандолина у них была. После этой встречи, на следующий день они уехали, я её ещё провожал. В вагоне у них печку видел, купил им на прощанье ещё одну бутылку спирта. После этого случая я с Руслановой никогда более не встречался, да и где.

Медаль “За оборону Ленинграда” я получил на фронте, через месяц после снятия блокады, и потом позже после войны, юбилейную. Там же на фронте я получил ещё медали: “За отвагу”, и ещё за другие боевые заслуги. Кстати, этой медалью очень гордились, и она высоко ценилась среди бойцов и офицеров передовой. Да и давали её за конкретные боевые дела именно на поле боя, – обязательно с указанием, за что человек представлен к медали. Да и время было – середина войны: представляли многих, но вот так получалось, что награды вручали единицам, смертность на передовой была большая. Вообще на передовой срок пребывания: недели, иногда месяцы; молодое пополнение уже после первого боя жутко менялось. До боя бестолково суетились, был страх, растерянность; у многих и руки тряслись и оружие клинило, а потом уж после боя вели себя по-разному, мужиками обстрелянными становились. Награждали больше штабных работников, – почему и медалей у них больше, кто себя из штабных забудет; да и гибло из их числа мало, не на передовой под огнём всё же, а в тылу отсиживались. Им и после войны медали не нужно было получать, всем успели на фронте обзавестись, а солдаты многие так и до сих пор не получили заслуженное. Солдата же иногда медаль или орден не находили, – успевал погибнуть не награждённый, а зачастую и до представления к награде просто не доживал.

У меня был и такой случай после войны. Воевал я в полку рядом с одним парнем, Сашкой звали, – он в соседнем дивизионе был. И он после войны попал в лагерь, за колючую проволоку. А как дело было. Познакомились мы с ним в госпитале уже после того, как город освободили. Парень высокий, красивый. Он — с Ленинграда, и я — с Ленинграда. Послал нас, выздоравливающих начальник госпиталя на один завод, помогать в качестве маляров ремонт там сделать, — всё же восстанавливать после блокады надо было. Выдали нам обоим сухой паёк по 9-й норме (госпитальный), и мы поехали на этот завод. Днём работаем, а вечером делать нечего. У него сестра жила в Ленинграде – снимаем свою форму, одеваем костюмы гражданские и поехали гулять по городу. А он оказался вором-карманником, — в прошлом этим делом грешил, по-молодости баловался. Заходим в трамвай. Я всегда сзади, а он спереди по салону ко мне пройдёт и по карманам прошарит. Я это дело уловил и говорю: “Нет, нам с тобой, друг, не по пути”, – разошлись, в общем. А тут в Братске я работаю, уже столько лет прошло и вот на станции Хребтовая узнаю, что он в лагере, – на строгой зоне, рядом. 15 лет ему дали и сюда выслали в Сибирь, – он актрису знаменитую с Аничкова моста в Ленинграде, в воду сбросил — что-то там с любовью и изменой, она и утонула. Мы работали недалеко, рядом с деревней Мука, где Сталин ещё в революцию сидел. И тут, раз тебе — мне записка пришла: “Анатолий Викторович, прими деньги от расконвойного и нам на зону передай”. Этот Сашка, кличка у него была “Сохатый” и пишет, типа мы с тобой старые друзья, помоги с передачей денег на зону. А записку передал в столовой за столом бывший зэк вместе с деньгами в чемодане. Я в отказ: “Вы что, решили и меня посадить?!”. Пока я думал, как из этой заварухи выкрутиться, он встал и был таков. Что делать? Беру чемодан с деньгами, иду к речке поразмыслить, а там водовоз из зоны подъезжает ко мне: “Что, “куклу” передать надо?”. Я говорю: “Не “куклу”, а деньги”. Он мне: “Я знаю, там, в чемодане 50000 рублей”. По тем временам деньжищи большие — на пять автомобилей хватало. Забрал он у меня эти деньги и увёз. У меня и гора с плеч. А Сашку самого я не видел ни тогда, ни позже, – может, пропал на зоне, а может и выжил, в Ленинград вернулся, хотя на зонах тоже гибло народу немало. В общем, с тех пор канул, как в омут с головой.

Вот медаль “За отвагу” я получил, когда воевал снайпером в Финляндии и взял в плен финского снайпера. Как было: пропала у нас связь, сложилось так, что пришлось идти самому искать повреждение. Посланный ранее связист не вернулся и связь не восстановил. Я снял свою рацию и отдал её командиру, взял свой автомат ППС, бинокль и перебежками по кабелю, затем всё ползком, ползком, добрался до здоровой лесины. Потянул провод – свободно, значит, оборван. Иду, скрадываюсь, смотрю внимательно, вижу снайпер; хорошо успел я его раньше засечь, – винтовку его. Осторожно зашёл сзади, думаю надо повредить снайперскую винтовку. Смотрю, а это девушка – прижалась к дереву и меня не видит. Я прицелился, выстрелил по рукам. Винтовка упала, у неё кровь идёт, ну я ей помог спуститься, перевязал: “Ну что, пойдём, “подруга”, к нашим”, – а она по-русски чисто разговаривает, молодая, лет 25. Говорит c мольбой: “Отпусти меня, солдат, я клянусь тебе – больше не буду воевать”. Я ей: “Да где ты будешь воевать, с такими руками”. Привожу в полк и говорю: “Вот она, мерзавка, убила моего связиста, его теперь уже ничем не вернёшь, а её не убивайте, пусть дальше живёт и мучится совестью”.

И вот ведь судьба-то какая, – уже много позже, после войны я был председателем спортивного общества, проводил соревнование на открытии Братскгэсстроя: соревнования по стрельбе, волейболу, баскетболу, футболу. Команда у нас была 45 человек, занимали первое место на левом берегу, в Вихоревке. Из Иркутска позвонили нам сюда в Братск, пригласили нашу команду участвовать в турнире у финнов, – 10 дней мы там, в Финляндии занимались, состязались. А местные финские газеты напечатали наши фамилии: мою и ещё одного бурята с Братска, – тоже стрелял, дьявол такой, здорово, охотник настоящий, мы там второе место на пару заняли. Мы вот живём в палатках, и к нам приходит та девка-снайперша, что я взял на войне в плен, – её наши потом отпустили всё-таки, мы тогда, в сентябре 1944 года, заключили с Финляндией перемирие. Говорит мне: “Узнаёшь меня?”. Я – “Да, вроде что-то знакомое лицо”. Присмотрелся, так это же моя пленница. Ты смотри – жива! Она: “Ладно, что было – то было, пойдёмте в ресторан”. Вот такой случай. Встретил свою пленницу – снайпершу через столько лет. Посидели, выпили, поговорили. Финкой ведь была, а по-русски здорово говорила, и не отличишь.

Ну, вот приехал я оттуда, с соревнований, обратно в Братск, а тут к Дерунцу, начальнику дорожной службы, моя дорогая бабушка (жёнушка) пришла с детьми — сыном и дочкой, положила их как свёртки на стол начальнику и говорит: “Вот, берите их, с ними занимайтесь сами, а я работать пойду, семью содержать, или мне отдайте мужа”, – это, чтобы меня не гоняли по соревнованиям и командировкам. Он меня вызывает: “Знаешь что, иди ты к чёрту со своим спортом”.

А вот медаль “За боевые заслуги” дали так, – это было за Сартовалой, я встретился с двумя литовцами-националистами и обезоружил их. В это время я был ранен в плечо и при госпитале разносил почту. Идём мы вдвоем с таким же раненым по улице, только получили почту, – видим двое спешно забежали с оружием за угол здания. Я говорю: “Что будем делать, надо хоть одного взять. Ты здесь стой, а я сзади обойду”. Как в той пословице: “Не гонкой волка бьют, уловкой”. Зашёл сзади: “Руки вверх”, а им куда деваться, – сдались гады; когда их припрёшь к стенке – сразу смирные становятся и ручки вверх тянут.

Такой вот был случай: выходим с поля боя, дают отдых 10 дней, а я вам говорил, что хорошо стрелял. И мне дают снайперскую винтовку СВТ, винтовка хорошая, с километра можно поразить противника, но капризная: чуть песочек попал, проблема, – и на передовую, на противодействие немецким снайперам, послали. Лежу тихонько в схроне, себя не выдаю и в стереотрубу наблюдаю немца, точнее вижу только ствол снайперской винтовки, – сам он закопался и тоже наблюдает за линией обороны. Смотрел, смотрел, никак его подловить не могу, и вот я, можно сказать, заснул на какое-то время. Просыпаюсь, неожиданно увидел его и сразу щёлк, – он и упал замертво. Как тут немцы открыли по территории, где я лежал, – по нейтральной полосе, мощный сумасшедший огонь, с миномётов и со всего на свете.

У меня-то до войны была возможность по работе в экспедиции, потренироваться в стрельбе, а ведь у многих призванных в войска даже опыта разбора оружия не было. Особенно у ребят в пехоте: выдадут им гранаты настоящие, а они смотрят с опаской – вдруг в руках взорвётся; или бросят её, а кольцо забудут выдернуть. Вот и снайперов тоже специально не готовили раньше, уже на передовой: обнаруживали, если хорошо стреляешь, – привлекали к снайперской работе, даже меня, радиста. Иногда на время, а то и навсегда.

Мылись мы на фронте в палатках, нечасто – примерно в месяц раз. Были у нас, чего греха таить, конечно, и вши, – прожигали обмундирование прямо на костре. На передовой бывали перерывы между боями, иногда в раз месяц, иногда в полгода, а потом опять бои. Во время войны банно-прачечных комбинатов я никогда не видел, сами стирали своё обмундирование в подходящем ручье или озерце, – везде, где останавливались у воды. Мыло хозяйственное, – большой кусок, нам давали, понемногу на стирку хватало.

Полевая кухня работала так: первое, второе, каша гречневая, пшённая, перловая, овсяная, – все подряд каши я на фронте переел. Конечно не всегда, но в основном так: идём в походе 30-40 км пешком со всем скарбом, – оружием, патронами, обмундированием; останавливаемся на перекус, подъезжает кухня: каша готова, подходи. Совсем другое дело: и настроение повышается, и на сытой желудок война сподручнее.

С воздуха нас, конечно, прикрывали, но “мессершмитты” немцев постоянно портили жизнь. В окопах, когда стояли, нейтральное поле до немцев было 500-600 метров, мы их, а они нас хорошо видели. С обеих сторон всё простреливалось.

Вот плохо, фотографий своих фронтовых я начисто лишился недавно. Дал их в школу, по-моему, в 32-ю, учительнице, фамилию сейчас уже не помню, – они там что-то устраивали, какое-то мероприятие, говорю: “Только обязательно с отдачей, не подведите”, но учителя так вот и не вернули, всё обещали найти, а потом и эта учительница сначала в отпуске была, а затем вообще куда-то уехала. Фотографии были с фронта, с полковыми друзьями, я со своей рацией; и более поздние, годов 50-х: с Наймушиным, ранний Братск, правый берег. Жена у меня потом всё выговаривала мне за растяпство моё и излишнее доверие к людям. Верить-то, оно конечно, надо… Но как?

Демобилизовался из армии я в 1947 году. После госпиталя вышел с излечения в августе 1946 года, но некоторое время ещё служил вольнонаёмным: в армию пришло новое пополнение и мне предложили остаться, поучить работать на рации молодых ребят в артполку. Мы стояли тогда на берегу Ладоги, жили в бывших немецких казармах. Я и остался. Дали мне 15 человек, рациями на всю группу укомплектовали, и я стал организовывать занятия. И вот, беру ребят и расходимся по трём точкам, разошлись тремя группами – чтобы связь между собой отрабатывать. Одна группа набрела на старый блиндаж и доложила мне по рации об этом, а там мины, снаряды, – я передаю: “Стоп, ничего не трогать, всем отдых”. А они же молодые, без ума, – в это время берут бикфордовой шнур и к снаряду, поджигают: как рвануло; рядом несколько километров деревня была и то, стёкла вдребезги повылетали в окнах, такой мощный взрыв прогремел. Хорошо хоть сами успели убежать и спрятаться надёжно. Мне сразу звонят из полка: “Это не у тебя ли там война?”. Я говорю: “Пока сам разобраться не могу, собираю людей в кучу”. “Хорошо, как соберёшь – разберись и подробно доложи”. Разобрался, конечно, два друга решили испытать: как рванёт, хорошо, что за этот случай не наказали сурово, только их родителей заставили побитые стёкла вновь застеклить за свой счёт; приезжали они, привезли стекло – всё исправили.

После демобилизации я сразу приехал в Ленинград, нам – демобилизованным, выдали в полку по 1200 рублей за каждый год службы, плюс отрез доброй ткани на костюм и брюки, путёвку и проездные. С этим я и поехал, на гражданку. Приехал я в Ленинград, думаю: надо устраиваться на работу, некогда попусту разгуливать. А тут попалось объявление: требуются люди на работу, на БАМ, – байкало-амурскую магистраль, и всех специальностей. Прихожу в это учреждение, дают мне комсомольскую путёвку, оформленный билет на проезд по железной дороге, талоны на питание, – приезжаю сюда в Братск, спрашиваю начальника станции, где это место, куда по бумагам меня направили. Он мне: “А ты что, не здешний что ли, «Ангарстроя» не знаешь? Тогда, если деньги есть, покупай лошадь, продукты на неделю и по таёжной тропе до посёлка Заярск топай”, – смеясь, показывает рукой направление. “Вот так и езжай себе, – глядишь потихоньку и доберёшься, если в тайге на медведя не напорешься”. Потом открыто и добро засмеялся: “Да ладно друг, пошутил я, да не серчай ты, – сейчас в кассе бери билет до Иркутска, а там, на пароходе по Ангаре в посёлок Заярск спокойно попадёшь”.

А мне так уже надоела эта проклятая война, всё надоело, работать и жить мирно хотелось, – нашёл я своё управление в Заярске, отправили меня работать снова в знакомую связь. Тянули мы нитки связи вдоль железной дороги, а там через каждые пять километров пути стоит колония заключённых, – по переменке: женская, затем мужская. Вот так вот.

Работали со мной и военнопленные; мне в монтажную бригаду нашего прораба и военнопленных японцев несколько человек дали. Строили мы по старой железной дороге, – её делали вновь, так как старое полотно ещё во время войны разобрали и увезли под Сталинград. Шпалы до нас заменили на новые, а при мне укладывали рельсы и гнали связь. С 1949 по 1950 год я с японскими военнопленными работал, потом их начали отпускать, а многие остались у нас в Сибири жить, не поехали на родину в Японию. Самураи, наверное, которым в плен сдаваться ни в какую нельзя: они, если харакири в плену не сделают, у себя на родине позор поимеют. Один японский капитан вообще чисто по-русски разговаривал, я от него и узнал, как их пленили. Стояли они на Дальнем Востоке, и простые солдаты решили: сдаться нам, русским, чем погибать, выбросили белый флаг и без всякого сопротивления, только появились наши танки и пушки, нашим и сдались. Они даже сами на себя списки пленных и составили. Там война-то всего 16 дней у них была.

Нас тогда тоже перебросили на восток. Стояли мы от Читы где-то километров 40 дальше. Так вот до Читы мы ехали порядка шести с половиной суток, а когда через 16 дней война с японцами закончилась, – домой выбирались два с половиной месяца. То в одном, то в другом колхозе останавливаемся и помогаем с уборкой урожая, техника-то у нас была, вот и задерживали на неделю-две на это дело. Убрали урожай, выкопали картошку, – дальше поехали: 120-130 км и снова стоим на уборке, пока до Ладоги обратно к себе в часть добрались. И иначе нельзя: помочь ведь людям надо, одни бабы бедные да детишки в колхозе ковыряют урожай.

А часть из японских военнопленных в лагере всё-таки умерла. Вот и в посёлке Порожский ещё некоторые остались жить, они ведь оказывается, офицеры были, и долго не знали, что я обыкновенный солдат, только что вооружён был. А когда узнали – такое разочарование, я ведь им работу давал, контролировал. Но позже всё поменялось. Вот если бы начать всё сначала в жизни, наверное, пошёл бы такой же дорогой: я не жадный. Вот закончили строить в 1952 году связь на железной дороге здесь, Гробовский был начальником управления, и мои подчинённые военнопленные японцы косо на меня смотрели сначала. А когда поняли, что я к ним по-человечески и с открытой душой, всё в наших отношениях изменилось. Они ко мне всегда: “Толя, Толя…”, –уважительно, по-товарищески; уважали простых людей даже лагерники и пленные японцы…

Отвлечёмся на минуту от рассказа Анатолия Викторовича на небольшую справку: “В 1945 году Правительством было принято решение об организации Управления Ангарского строительства “Ангарстроя”, призванное форсировать сооружение железнодорожной линии Тайшет – Усть-Кут протяжённостью 720 км. В следующем, 1946 году, “Ангарстрой” переименовали в Управление Ангарского исправительно-трудового лагеря (ИТЛ) и передали в ведение Главного Управления лагерей железнодорожного строительства МВД СССР, где основной рабочей силой были заключённые. Лагеря с заключёнными располагались вдоль всей трассы строительства железной дороги: от Тайшета до Братска, под управлением Тайшетского ИТЛ; в составе лагерей был советский контингент и 40-ка тысячная масса японских военнопленных. В 1949 году для политических заключённых, вместо Тайшетлага создали Озерлаг в составе 58-ми колонн; а на участке Братск – Усть-Кут под Управлением Ангарского ИТЛ – Ангарлаг в составе 91-й колонны… В 1949 году железная дорога была сдана во временную эксплуатацию на участке Тайшет – Братск, а с 25 марта 1950 года открыто сквозное движение поездов от Тайшета до станции Лена. Но ещё в конце 40-х годов по трассе возникли станционные посёлки, в т.ч. и Вихоревка. С 1956 по 1958 годы основная часть политических заключённых была выпущена на свободу, и Озерлаг прекратил своё существование”. Этот период рабского труда заключённых и застал наш герой.

… В электросвязи на железной дороге, на ВСЖД, я проработал 18 лет; учился уже по новой, внедряемой на производстве современной связи, – в Красноярске в техникуме по радиосвязи. А на ВСЖД как раз началась электрификация: убирали воздушные линии и переходили на кабель. Я курировал это дело от Тайшета до Падуна. Проработал ещё 20 лет на железке. Когда дошли до Лены, оборудовали там связь, сдали Гробовскому – начальнику стройки из Тайшета. Кстати, я в это время женился. Связь там по железной дороги тянули на траверзах столбов, сразу по 16 проводов в пучке. Он тогда мне так сказал, это было в 49-50 годах: “Набирай бригаду из любых военнопленных из зон, главное чтобы хорошо работали, – а до Лены дойдем, распущу я вас”.

В 1952 году дали нам отпуска за пять лет, я за предыдущие годы работы брал только 15 дней отпуска, чтобы похоронить дядьку в Алма-Ата.

С детьми у меня так: сын умер во Владивостоке,- машина передавила ему ноги. Есть внучка и даже правнучка.

С квартирой у меня было плоховато, тесно. Ходил несколько раз с просьбой к нашему мэру-спортсмену, баламуту Климову на поклон, а он всё на тормозах спускал, улыбался льстиво и отнекивался, и всё время обещал и обещал… Позднее надоел мне этот обман и цирк постоянный, – написал я президенту Путину, тут же в администрации городской сразу дали деньги на жильё. Купили вот эту квартирку, где мы с вами сейчас разговариваем, добавив вырученное от продажи старой площади.

Работал я на БРАЗе, в службе КИП, в цехе АСУ — можно сказать с основания самого завода.

После войны я долго баловался таёжной охотой, такое занятие для души на природе. У меня были ружья-тозовки: ТОЗ-7 и потом ТОЗ-9 , я же был председателем по культуре и спорту. Белку бил, соболя добывал.

Вот вы спрашиваете, как отношусь к сегодняшней молодёжи. А вы знаете что: всё от человека зависит, каким он будет, и от воспитания. Вот был я с одним тоже ветераном в школе на встрече, и он там говорит: “Я ненавидел Сталина, коммунисты и СССР мне всю жизнь испортили”. Сидят детишки 8-9 классов, а он такие слова говорит, ну как это можно детям, что они могут понимать. Я и комсомольцем был, и в партии, и говорю вам: “Современная молодёжь хорошая, но всё от воспитания зависит”. Я часто на почту ходил мимо 32-й школы. Проходишь мимо, а за углом девчонки, ребята курят, матами друг дружку кроют, матами и разговаривают. Я их пытаюсь одёрнуть: “Вы что делаете, разве можно так лаяться по-собачьи”, а они с презрением – “Ты, старичок, идёшь куда, вот и топай, не обращай внимания”. Я зашёл к директору и потребовал разобраться; собрал он в пятницу этих детей вместе с учительницей, они, конечно, сразу всё поняли, притихли, головёнки свои все опустили. Ну что, пожурили, и на этом всё и закончилось, – вот вам и воспитание, вот такая молодёжь.

Вот я вам ещё такую вещь скажу: страна у нас большая, национальностей много, – вроде дружно должны жить. Вот был я как-то у нас в Братске на рынке, там с южных окраин людей много, а я говорил вам, что жил в Казахстане, – пару языков понимаю; говорить уже не могу, а речь понимаю. Купить мне надо было обувь, стою, спрашиваю, сколько стоит, и прицениваюсь по своим деньгам пенсионным, а эти двое казахов между собой на своём языке разговаривают. Один другому: “Ты ему подороже продавай, цену не скидывай”. Тут я ему по-русски: “Так ты с ветерана хочешь побольше вырвать?”, – они остолбенели, выругались. И таких много молодых.

На фронте, на передовой была только одна мечта: победить и остаться живым. О другом даже на неделю вперёд не заглядывали, – боялись сглазить. Когда в госпитале узнали о конце войны, такая радость была. Нам целый праздник устроили. Вот я вспоминаю, как к нам относились офицеры на фронте, – боже избавь, чтобы стукнуть солдата, ну по пьянке может, где и бывало, а так – никогда. Были у нас и женщины, всякое бывало, но всё в рамках дозволенного. Пополнение новое приходит, мы за ними как за детьми ухаживали, – это был приказ. Убьют казаха, например, его два-три друга к нему из окопа, – мы хватать и обратно: “Куда лезете, и вас убьют ведь”. Постоянно замполит занятия проводил полковые; в пехоте, например, – когда я у них был с разведкой, не так часто это происходило, а у нас в артполку с этим делом регулярно.

А вот я вам рассказывал про разведку, меня часто как радиста в разведку дёргали, в пехоту: так вот не доходя Выборга, мы ночью переходили фронт. Выкопали ребята яму, поставили туда два термоса воды и засыпали меня землёй так, чтобы немцы не обнаружили и рацию не повредили. Сами в ночь ушли, а под утро вернулись, притащили “языка” пленного, передали мы по рации своим сведения и этого пленного немецкого полковника вытащили ползком, – ножом в задницу тыкали, чтобы быстрее двигался, ему и деться некуда. Нас всех шестерых наградили тогда медалью “За боевые заслуги”. В рукопашной я участвовал, непосредственно в боевых действиях участвовал, – везде пришлось. Наши тоже много за линию фронта лазили: то пулемётчика украдут, то ещё кого. Между прочим, жить в разведке можно: спали по-человечески, да и на убой, как пехоту, ежедневно не гоняли. Но тоже было несладко, – до конца 1943 года немцы не чувствовали себя побеждёнными, противодействие на переднем крае было очень сильное. А с разведчиками немец никогда не церемонился, – пытают, вытряхнут что можно и в расход, да ещё и поизмываются над трупом.

Вот как я относился к Сталину? А как к нему относиться, только как к главнокомандующему: обыкновенно, – командовать ведь кто-то должен. А как ещё? По другому я его и не рассматривал. Мы, по существу ведь все выполняли приказы, – задумываться некогда было, да и в голову не могло прийти, что может быть иначе. Сейчас, конечно, многое всплывает, но и прибавляют немало, приукрашивают или наоборот умалчивают. Не нам в этом разбираться.

Я вот не помню, чтобы кто-то у нас верил в бога. Я, допустим не верил. А почему? У меня в Алма-Ата дед был матерщинник, ну и я в том же духе воспитывался. У нас там ещё поп рядом жил, какой бы праздник не был, запрягает он лошадь в бричку и по селу с кадилом своим разъезжает. А дед одевает форму казацкую с лампасами, папаха у него на голове ладная, садятся они с этим попом в саду за столик под яблоню и начинают спорить и материться. Так я с малолетства и не верил ни во что, — раз сам поп матерщинник. У нас в полку для поднятия духа хорошо работали комсорги, парторги. Они действительно были необходимы, обстановку рассказывали, дух наш боевой поддерживали, – без этого, без обнадёживающего слова на фронте совсем нельзя. Солдат должен иметь поддержку.

Я практически всю войну проработал на нашей советской радиостанции, но был случай — познакомиться и с немецкой радиотехникой: дело было в Ленинграде. Когда я патрулировал в комендатуре город, мы поймали лазутчика и забрали у него немецкую радиостанцию. Так вот, скажу я вам как связист: ничего особенного в техническом плане я не увидел. Красиво всё, добротно и аккуратно, – а связь в принципе, как и у нас, просто раций у них было вволю.

Нам, обычному рядовому составу платили в войну небольшие деньги. Я свои отсылал в Ленинград родителям – отцу и матери.

В бою не о чём не думаешь, ничего ведь не знаешь: может в любой момент прилетит пуля и ударит тебя. О плене никогда не задумывались.

Вот на станции Кингисепп нам объявили, что Ленинградская область освобождена. Хотели пройти на противоположный берег по льду, а там власовцы, — немцы их как заградительный отряд перед собой держали, чтобы мы через лёд не пошли. На железнодорожной станции дежурный по вокзалу оказался провокатор — детям и солдатам на станции всё напевал исподтишка: “Вот прилетят сейчас немцы – бомбить будут, надо домой уходить”. Схватили его, обыскали, нашли радиостанцию. Полно было и диверсантов и шпионов в наших тылах.

В России немцы, отступая сжигали все населённые пункты, а в Эстонии и Латвии хутора их не трогали, (хотя) все они в Прибалтике предателями были.

Вот вы спрашиваете, как после войны заботились о ветеранах: я приехал сюда в 1947 году, в сентябре месяце, – мы за медали получали тогда смешные деньги, а потом и их взяли и отменили. Конечно, обидно, лучше бы и не давали раньше, чем так поступать. Я вам откровенно говорю, сколько было у ветеранов мыслей таких: вот раскатаю под паровозом на рельсе свои медали, зачем теперь они мне нужны; многие даже выбрасывали. Даже на блёсны для рыбалки что-то пускали. Я ведь тоже некоторые свои медали раскатал на рельсе паровозом и наделал блёсен, их ведь тогда вообще нигде не купишь было. Нормально, всенародно отмечать 9 мая, как день Победы начали уже при Брежневе (с 1965 года праздник стал нерабочим днём; с 60-х годов военные парады стали проводиться во многих городах СССР — прим.ред.).

Да, разное было, многие награды я восстановил уже после войны, и дали те, которые по каким-то причинам не получил на фронте. Я как-то сидел в военкомате (Кошелев тогда военкомом был), я и говорю: “Вот в газете прочитал, что меня наградили “За отвагу”, а я ведь в это время по госпиталям там и там мыкался, а Вы так и не выдали ничего, хотя уже три заявления написал”. Он вызвал секретаря, дал команду газеты разыскать. Та отрапортовала: “Пусть посидит с полчаса”, – какой полчаса, так год и прошёл в поисках; а я не стал больше ходить и требовать.

У нас в Братске, когда открывали мемориал, фронтовиков, было ещё много, где-то около шести тысяч.

Когда приезжал в Братск Фидель Кастро, митинг был, кричали даже такое: “Утюги давайте, нечем даже погладить”. Было, что скрывать: перед Кубой хвастаемся ГЭС, а у самих даже одежду погладить, утюгов нет.

Я в жизни ни у кого ничего не просил, ни с кем не ругался, кроме врачей в наших братских больницах. И то, почему? Я вот всегда сравнивал наших фронтовых докторов и нынешних лекарей. Как они к нам больным и раненым там, на войне относились, и как сейчас в мирное время к ветеранам относятся врачи: белое и чёрное. Такие там ранения тяжёлые были, контузии, переломы, солдат со вскрытым осколком животом привозили, такие условия страшные и отсутствие всякой медицинской аппаратуры, иногда даже наркоза на операциях не было. Вот полевой госпиталь движется совместно с армией, рядом с передовыми частями, только что находится сзади, на некотором удалении от линии окопов. Это жуткая война, это фронт с его грязью и прочим, а врачи относились по-человечески. Если сравнять наших здешних врачей с полевыми врачами в военное время, – это большая человеческая разница.

Вот я заболел в прошлом 2014 году, в ноябре месяце, и обратился к врачу в 5-ю поликлинику: у меня низкое давление и оно падает и падает. Раз вызвали “скорую”, – приехала и уехала; вызываю участкового врача по месту жительства. Та приезжает и направляет меня в больницу, также на “скорой”. Приезжаем в больницу, посидел я с полчаса, сделали мне кардиограмму, врач сидит, пишет, – подаёт медсестре: “Отпечатай эту бумажку”. Она отпечатала, врач мне суёт эту бумажку и говорит: “Езжай домой”. Со мной дальше не разбирается, а всё, – иди. Я ему: “А что мне дальше делать?”. Он: “Ничего, идите домой и потом эту бумажку отдадите на свой участок”. Прихожу на участок и к лечащему врачу. Та: “Не пойму, почему вас направили домой”. Проходит месяц, иду и чувствую, что мне плохо. Обратно на участок: сдал все анализы, прошёл всех врачей и снова попадаю к тому кардиологу — Литвинову, в 416 кабинет, что меня отослал домой. Я ему: “Ну, что будем делать?”. А он: “А что с тобой делать? Операцию делать – ты не вытерпишь, езжай домой и пей лекарство, два-три месяца жизни тебя не устроит, и нас не устроит”. Ну, разве это не свинство, – просто оттолкнул и отправил умирать. Главное, — звание имеет подполковника, бывший военный. Я от него тут же иду в 421 кабинет к своему врачу, и ему тот же вопрос: “Что мне делать дальше?”. А она мне: “Раз так сказал кардиолог, значит, идите домой, Вам действительно операцию делать опасно, жить осталось два-три месяца”. И говорит мне напоследок: “Мне надо от Вас взять расписку, о том, что Вы отказываетесь ложиться в больницу”. Я говорю:, “Как это понимать? Вы меня сами выпихиваете, и тут же заставляете писать, что отказываюсь лечиться; я даже расписаться не могу: один глаз совсем не видит, а второй всего на 50%”. А медсестра схватила меня за руку и каракулю на бумажке ставит. Ну как это можно назвать? Где совесть и честь медицинского работника, и клятва Гиппократа: «Принял присягу – от нее ни шагу»?

Лет 30 или 40 тому назад у меня было отравление желудка, работал я тогда на стройке и отравился. Как дело было. Шло строительство железной дороги, – я вам рассказывал, и вот начальник взрывных работ Халиулин тоже гонит подземную связь. Я тогда работал старшим линейным механиком связи, строил эту дорогу Тайшет–Лена, и построил, и сам же обслуживал. Спрашиваю его: “Как ты будешь рвать?”. Он: “Мне землю под траншею только надо поднять чуть-чуть, грунт тяжёлый, – подниму и опущу”. Я вызываю своих монтёров, снимаем с изоляторов провода, – освободили их от натяжки, чтобы от взрывов не порвались, и ждём взрывных работ. Как те взрывники рванули (дело было рядом с Чёрной речкой, это около Шестаково, – она и сейчас есть), наши столбы линии связи все и закопали на километр, всё землёй засыпало. Тут сразу народ прибегает и в крик: “Связь нужна, что у вас там случилось, – не дозвонишься”. Я к Халиулину, полено хватаю и за ним, он от меня бегом, я ему: “Я тебе сейчас устрою связь! Что ты наделал!”. Тут и начальство на меня наехало. Объяснил, как мог, что произошли взрывные работы и вот такой плачевный результат, нужен полевой провод 6 км на время, пока столбов нет, тянуть будем прямо поверх грунта.

В помощь мне присылают двух морячков, – они тоже воевали, только в связи на флоте. Начали прокладывать новый провод, а на дворе июнь месяц, жара невыносимая. Я всегда с собой носил свою военную флягу на ремне, сам и они понемногу отпиваем, а у морячков от жажды горло пересохло, они физически пашут, – почти выпили мы эту флягу. И я посылаю одного: “Иди к речке, набери свежей воды”. Он сходил, сам напился и нам принёс, я пока свои остатки допивал, – один из моих морячков согнулся: живот схватило. Спрашиваю его: “В речке рыба плавала по верху?”. “Да”- говорит, — “От взрыва, наверное, отравилась”. Я ему: “Вот там у нас стоит колонна и в ней медсанчасть, давай шустро туда и к врачу”. Не прошло и 10-ти минут, второй загнулся, – то же самое; я и его отправляю в медсанчасть. Сам уже понимаю, что, видимо, серьёзно отравились, видимо аммонал, – взрывчатка, всё-таки попала в речку, раз рыба отравилась. Короче говоря, мои помощники оба погибли, умерли от отравления, – как потом позже выяснилось, в лесу, не доходя до колонны; в тайге на тропе их мёртвыми нашли. Нам и осталось-то подсоединить всего одну телефонную пару и всё. Тут и меня прихватило с животом, но я-то всего пару глотков отпил. Бегом дую в медсанчасть, прибегаю сначала к начальнику колонны, рассказываю ему всю ситуацию, и прошу дать мне побольше молока. Я знал, что начальник держал корову. Тот мне из погреба большую банку вытаскивает, и я её всю насильно в себя влил.

Оклемался, вроде пронесло. Вызываю из Шестаково машину, – связь-то уже работает. Меня сразу на машине и в больницу, и я полтора месяца там лечился. А морячков моих, если бы вовремя в больницу доставить,– может и спасли бы ещё.Такие хорошие ребята были, молодые, красивые. Такой моральный удар для меня был, – послали мне двух человек, а я невольно их уничтожил.
Так вот что я хочу сказать: Халиулину только указание дали, а он безответственно свою работу сделал: и связь нарушил, и людей под смерть подвел. А всё почему – начальство у нас безответственное и люди многие тоже. Парни погибли, а наказание никому не было. Как это понимать? Человек ничего не проверил, не проконтролировал, и всё спустя рукава… А случай вышестоящие начальники просто спустили на тормозах. Он-то безответственный и наглый, таких палкой из руководителей гнать надо. А я до сих пор на душе на себя грешу: послал после взрыва напиться людей не проверив, хотя мне и в голову такое разгильдяйство Халиулина прийти не могло. И вот теперь висит ещё на душе грех за них.

И вот сравните работу врачей на фронте под бомбёжкой и прочее, и у нас безответственных врачей, например, по отношению ко мне: иди, поживи, тебе пару месяцев осталось протянуть, всё равно умрёшь. Вот я и сижу дома, умираю. После этого случая я больше в больницу и не обращаюсь, даже если совсем прижмёт, терплю. Я об этом и в своей ветеранской организации Черемных рассказал. Тот только рукой махнул: “Бесполезно с ними бороться. По 5-й больнице столько жалоб уже было”. Знаете, у нас вот в этом доме, летом выйдем пять человек, и все в один голос на этого бурята-врача: “Скорей бы он сам загнулся”, – никто к нему идти не хочет.

Или вот ещё один случай. Я также заболел, температура 40 градусов, трясёт всего, – дело было в конце ноября или декабря месяце. В ДК “Металлург” была детская ёлка и я своих шпингалетов-внуков на детский утренник водил. Встретились там с друзьями, посидели, поговорили, пока дети набегались, и по домам. Прихожу, что-то морозит, крутит всего, думаю, где-то простыл, – я своей Вере Яковлевне: “Может, взять чекушку и прогреться”. Она мне: “Бери, если думаешь, что поможет”. Сходил в магазин, а меня и совсем развезло, не до чекушки мне стало: она так на столе и стояла открытая и нетронутая. Так меня схватило и в жар бросило, что пришлось вызвать скорую. Те приехали, забирают меня и в нашу 1-ю больницу. Приехали, врачи вышли, кабину у машины закрыли и сами ушли вместе с водителем. Я час сижу в машине, второй пошёл, – меня колотит всего и трясёт. Наконец, появляется шофёр: “О! А ты чего здесь сидишь?”. Я ему: “Так вы меня заперли”. Он разворачивается и бегом в больницу, оттуда прибегают две медсестры и меня под руки в приёмный покой. А врачи из скорой, что меня забирали, – когда увидели на столе бутылку, записали, что привезли алкоголика в пьяном состоянии. У меня температура за 40 зашкаливает, качаюсь, трясусь, и пот льёт, и всё – действительно как пьяный. В общем, меня в какую-то комнату завели, там паренёк лет 12-13 лежит и женщина. Вот я хожу между ними, даже сесть некуда; час хожу, опять второй пошёл, приходит врач. Я ему: “Вы меня хоть куда-нибудь положите, пожалуйста”. Он мне: “Ещё ты будешь командовать мною” и ушёл. Я ещё походил, ну и чего я тут буду стоять, если умирать, то хоть дома, и пошёл к выходу. Только дверь открыл, меня сзади за шкирку ловят и обратно, и давай бить. Отдубасили крепко: три полосы вдоль спины, синяки кругом, – на руках и груди, и кровь под мышками. Били врач и два каких-то молодых парня, видимо надеялись, что я на почве алкоголя, как написала “скорая”, никому не скажу. Но я-то был абсолютно трезвый. Приволокли меня в палату и поставили укол, чтобы я уснул. Утром очнулся, смотрю в палате человек восемь со мной. На себя глянул и ужаснулся, – на фронте такого не было, — везде кровоподтёки, меня же связали этот врач и его помощники. А соседи по палате говорят: ты на спину посмотри, тебя шнуром резиновым били. Где-то в пол-девятого утра приходит этот самый врач-изверг в палату и с порога в крик: “Ну как, алкоголики дела?”. Я ему: “Ты сам алкоголик. Ты, что со мной наделал”. Вся палата насторожилась, сидит и смотрит. Он ничего, не говоря, вскочил, не стал ни с кем больше разговаривать и убежал.

А я до этого в общей сложности перенёс 14 операций разных: и на войне по ранениям в госпиталях и здесь. Выхожу из палаты в коридор, смотрю, идёт главврач Константин Фёдорович, он сам мне делал около пяти операций на желудке, – да и они меня в больнице уже многие знают. Я ему и рассказал, как меня определили сюда. Разделся и показал всё это дело от побоев. Он меня хватает и в перевязочную, забинтовали меня как куклу и в палату. Снова приходит этот врач и мне: “Я тебя выписываю”, а я в ответ: “Нет, не выписываемся, пока из прокуратуры сюда не приедут. Я буду сидеть, и ждать”. Он обратно убежал, видимо советоваться, как от меня избавиться. Опять иду в кабинет главного врача, что делать мне дальше, я буду обращаться в прокуратуру. Тот мне: “Это, конечно, твоё дело, имеешь полное право”. Я из больницы и ушёл домой, позвонил в прокуратуру раз, второй, трубку никто не берёт. Не стал я больше им звонить.

Дома опять мне плохо, снова приезжает “скорая” и забирает меня уже в 5-ю поликлинику. Там осмотрели и направляют в микрохирургию, в санаторий “Крылатый”, на обследование. Там сделали снимок и обнаружили опухоль поджелудочной железы, – отсюда и весь сыр бор с температурой и моим плохим состоянием. Вот вам разве не преступление врачебное в 1-й больнице.

Теперь, – сделали мне операцию и на выписку, а тут значит проходит пленум нашего Совета ветеранов в драмтеатре, я попросил слово и там выступил и рассказал этот случай. С мест кричат: “Его судить надо”.

А тут ещё я не сказал: перед этим случаем в 1-й больнице, ещё месяца не прошло, как я в Иркутске на глазах делал операцию и врач запретил мне поднимать груз более 5 кг. Когда врачи меня избивали, я сопротивлялся, и у меня ещё образовалась грыжа. Снова ложиться на операцию. Хотел я, чтобы этих извергов наказали, но врачи в один голос начали отговаривать и советовать: “Всё бесполезно, вы ничего не добьетесь, только самому хуже будет с сердцем”. Так всё и замяли.

Большешапову, он у нас тогда главный по медицине в городе был, доложили о моих попытках жаловаться, и что Фоменко на весь зал на пленуме всех врачей обозвал. Звонят мне, а я: “Найдите сначала документы, в которых указано, что мне делали после побоев операции на желудке, с грыжей и в Иркутске на глазах”, –их выдрали из моей истории болезни и уничтожили. В больнице сказали: “Потом разговаривать с вами будем”. Я обращался к главврачу: “Куда из моей истории болезни делись документы?”, – он только руками развёл: “Наверное, Вы сами потеряли”. Главное, и справки о том, что скорая помощь привезла меня якобы пьяного, тоже нет, – всё подчистили.

И вот приведу ещё пример с фронта. Попал мне в левую ногу выше колена осколок от снаряда, распоролись мышцы и сверху и с обратной стороны до кости: этот металлический кусок часть кости мне раздробил жутко. Всё чистили и убирали осколки кости, и всё в полевом госпитале. Потом на поезд и в городской госпиталь отправили. Там мест нет, всё ранеными забито, — меня дальше. Но знаете, какое отношение было ко мне доброе и сочувственное, старались как можно быстрее всё сделать и определить на лечение. Это всё нам было видно. Дважды у меня вскрывали ногу и чистили, хотя могли бы с перебитой костью и заражением запросто её отрезать полностью, – вот такие врачи были настоящие, хоть и нога держалась на честном слове. Без всякого оборудования, честный врач с добрыми руками сделал то, что сейчас ни за что делать не будут.

В госпиталях такого нагляделся, одного привезли к нам, пуля представляете, попала прямо в лоб и вышла с обратной стороны, – прямо сквозь череп человека, и живой ведь остался. Чудо просто какое-то, врачи промыли рану и всё в госпитале залечили, – спасали медики даже таких безнадёжных. А сколько прибывало в госпиталь с такими страшными вещами: осколок в живот и всю брюшину распарывает, кишки наружу. Прямо в санбате на передовой зашьют и в госпиталь. И ведь выхаживали и спасали многих. Людям жизнь дарили врачи фронтовые, даже при исключительных, не совместимых с жизнью ранениях. Вот у меня сзади в шее осколок был очень опасный: ещё бы миллиметр глубже вонзился и меня бы не было в живых, – опять же врачи спасли, и удалили успешно и вылечили.

Вот вы спрашиваете, почему не всех погибших наши хоронили. Знаете, как это было в наступлении, – в основном, при наступлении и оставались незахороненные: всё идёт как в молотилке огромной. Продвигаемся вперед, а похоронная команда небольшая, просто не успевает всех захоронить; хорошо, когда ещё в общую могилу положат, а то – полметра ямку выроют, завернут что под рукой: плащпалатка или шинель, и присыпят землицей, да на куске доски фамилию напишут, если повезёт и найдут при тебе бумажку с данными. И руки не доходили у похоронщиков и много убитых было всегда, очень много. Каждый год выкапывают в наше уже время и находят погибших. У нас в Братске я говорил таким ребятам, где поискать надо, – помните, я рассказывал, как наш полк артиллерийский по наводке лётчика танки свои же спалил. Те ребята так и остались лежать не вывезенными и не похороненными. В прошлом, по-моему году хоронили одного бойца погибшего с войны, гроб заказали и с почестями на ветеранском кладбище захоронили, – кажется, он с Братского района был. Без жертв войны не бывает. Главное, – какое внимание от людей к жертвам.

Я в своей 2-й армии часто и в пехоте воевал, всего понавидался. У нас рядом воевали вместе с молодыми и пожилые люди: 60-65 лет. Один сибиряк, дед уже, был у нас извозчиком, – всем работа на войне находилась. Он поначалу кухню возил, а потом её разбило при бомбёжке и он перешёл к нам, ездовым на повозку связистов, – катушки по 22 кг, провод на них по 800 метров, и прочее возил. Да ещё у каждого связиста 300 штук патронов и пару гранат: одна пехотная, вторая противотанковая, затем всё из обмундирования и ещё рация 32 кг. Без повозки-то мы бы легли с таким грузом на плечах. Сколько мы за всю войну этого провода протянули, представить сейчас даже невозможно, не то, что подсчитать.

Да, вот ещё вспомнил эпизод из молодости: работал я в экспедиции в Китае, понадобилось съездить за верёвками, купить для экспедиции. Возвращаюсь обратно, еду себе по тропе, солнце уже закатилось и начало стремительно смеркаться. Смотрю, лошадь встала на дыбы, – впереди два крупных волка на дороге стоят. Я наган на изготовку, – как раз нам их только что выдали, и мы на стрельбище уже порядком потренировались. Прицелился, щёлк, один готов – подпрыгнул и упал замертво, а второй — драпать. Ну, мне надо же было перед парнями в бригаде похвастаться: взял и привязал тушу этого чёртова волка за шею на верёвке к седлу лошади и поскакал. А лошадь то не приучена к таким фокусам, обычное животное, – испугалась, и как хватила в галоп: получилось –волк сзади как бы бежит за ней. Я и так и так, а конь удила закусил, не могу справиться и не остановить, пришлось вытащить нож и обрезать верёвку. Меня, конечно лошадь скинула и прискакала в бригаду одна. Уже темно, ничего не видно стало, а я следом пешком по тропе. В табуне пастух, что следил за лошадьми, схватился: “А куда же Фоменко делся, груз на лошади целый, а парня нет”. Инженер партии быстро собрал людей и на лошадях верхом они по моему пути вертаются, – я иду, и они мне навстречу.

А вот ещё было: в экспедиции переплывали мы очередную реку на лошадях, и моя норовистая кобыла, ни с того, ни с сего, закусила удила. И чего ей вздумалось куролесить. Ну, так получилось, никак её упрямую не направишь поперёк русла, – идёт вдоль по течению и всё, а надо обязательно против течения. Ниже по реке, метров 300 – серьёзный водопад; мне-то бросили верёвку, я поймал, соскочил с лошади и вылез по верёвке из воды. Сам жив и вещи спас, а лошадь в водопаде убилась насмерть, погибла зазря.

Что-то я вам много наговорил, свалил всё в кучу, наверное, хватит уже. Меня раньше тоже выспрашивали и даже где-то в газете печатали. У меня скажу, книжка где-то есть: пропечатали однажды. Спасибо, что не забываете нас, фронтовиков…

Интересным и приятным собеседником оказался наш Анатолий Викторович. Столько скопилось событий в жизни старого солдата с 1942 по 1947 год, столько набралось самых разных эпизодов в длинной судьбе убелённого сединой ветерана, – а память цепко и надёжно хранит даже мелкие подробности и отдельные детали. Молодым завидовать есть чему. Да и речь у Анатолия Викторовича сдержанно-содержательна, последовательно выстроенная, удивительно скупа и скромна в собственный адрес: человек очень достойно выглядит, не опускается до уровня критики всех и вся. Совершенно не претендует на какое-то особое положение; в воспоминаниях своих, всё прошедшее у него – бесстрастная констатация фактов. Что особенно поражает: совершенно ни на что не жалуется, – принимает действительность как неизбежное и достойно несёт свой крест; и тем более огульно никого не обвиняет.

Анатолий Викторович Фоменко ветеран ВОВ

92-летний ветеран войны Анатолий Викторович Фоменко (не задолго до кончины в 2015 году)

То, что мы услышали от Фоменко Анатолия Викторовича, за время коротких, но насыщенных встреч, само по себе уже увлекательный и содержательный роман о непростой судьбе человека. Человека и Гражданина, к жизненному опыту которого, безусловно, стоит прислушаться; попытаться понять тот стержень характера и личности, что давал и до сих пор даёт ему силы и право жить гордо и честно, собственным трудом и умом зарабатывать свой кусок хлеба, искренне любить жизнь и идти по ней праведно. Перенести такие жесточайшие ломки в своей, и так-то нелёгкой судьбе и пройти длинную дорогу судьбы в стране, – которую защищал собой, жертвуя всем и вся, до сих пор не отпускающую трагедию изматывающих, изнурительных военных лет и излом всего послевоенного жизненного уклада: галопом из почти коммунизма в воровской капитализм, – тяжко вынести и не сломаться, не очерстветь и не впасть в пьяное существование, как многие, к сожалению.

Как и другие ветераны, наш собеседник тогда был полностью деморализован духом и совершенно растерян: на его глазах болезненно распадалась Родина, страна теряла свои обагрённые кровью прежних поколений россиян национальные окраины. В пучину резни и ненависти погружались свои же родные республики на юге, разыгрывались кровавые драмы Приднестровья и Кавказа; следом, по непонятным и необъяснимым для ветеранов целям, забирала жизни сынов и внуков ветеранов Афганская война. За какую страну и за какое будущее отдавали жизни ветераны? Герой же нашего повествования ещё и созидал: строил БАМ для страны; был активным общественником: много времени отдавал спорту; наконец, растил достойную смену.

Много нам что порассказал ветеран. Тем не менее, позволю себе дополнить воспоминания Анатолия Викторовича о войне, некоторыми деталями. Исключительно для того, чтобы наш благодарный читатель более информативно ощутил себя в событиях тех сложных лет истории войны и страны, занавес которых немного приоткрыл нам ветеран.

Да, безусловно, в техническом плане Германия вступила в войну на исключительно высоком уровне технического и материального обеспечения. Ну, например, элементарно необходимое для поля боя – связь. У немцев с первого дня войны с нами, повсеместно в войсках были передвижные (прицепные к автомашинам “Опель Блиц”) хорошие радиостанции с собственным электрогенератором и картами текущей оперативной обстановки. С их помощью осуществлялась оперативная тактическая связь с подразделениями танкистов, люфтваффе, артиллерийскими частями, пехотинцами, мотопехотинцами и вообще со всеми действующими на конкретном участке боевых действий, частями и подразделениями. Это позволяло в ходе любого боевого столкновения, имея на постоянной связи штабы управления, эффективно и рационально управлять ходом боя, получая регулярные свежие разведданные с земли и воздуха, в том числе и перехват радиосообщений противника, резко увеличивало управляемость частями по времени при минимальных потерях собственной живой силы, помогало проводить всевозможные корректировки и наблюдения, расставлять боевые силы по ходу складывающейся обстановки на поле боя. В мобильных радиоустановках имелся комплекс различных современных, на тот период истории, радиостанций: коротковолновой “Телефункен 6”, носимый солдатский ранцевый вариант “Петрикс 2Б-38”, длинноволновые “Фёрнхёрер 918”и“ДБМ-200”, радиокомпас,–что позволяло вести радиообмен одновременно с несколькими объектами и руководить операциями на поле боя в реальных условиях, когда на связи практически все подразделения оценивают обстановку и имеют возможность подстраховывать друг друга непосредственно в бою.

А у нас на войне всё начиналось ограниченно просто, если не сказать совсем примитивно: полевой телефон с катушкой провода и посыльные. И то и другое, по ситуации и неведомым причинам, работает, как повезёт: регулярно выходит из строя; посыльных, как и всех на войне, убивают именно тогда, когда в них острая необходимость; важные события опережают запоздалые решения; данные разведки работают только на больших операциях; причём текущая обстановка на передовой складывалась и менялась зачастую отдельно, а то и в жуткий противовес, – от штабного запоздалого реагирования. Соответственно, в массе случаев такое управление боем приносило самые горькие плоды и непоправимые ошибки. Не жалели у нас солдат скороспелые гениальные полководцы, главное доложить об исполнении приказа наверх; успеть вовремя отчитаться, заработать лавры, отрапортовать и умыть руки. Для скоро взлетевших на вершину власти высоких чинов и начальников, солдат в окопе: серая вшивая полуграмотная масса, убьют этих – придут другие, Россия огромная, нарожаем и наберём ещё. Во всякую военную кампанию и во все времена простой окопный солдат был просто пушечным мясом. И отношение к нему, за редким исключением, было по существу соответствующее: оскорбительное, попустительское, неблагодарное, пренебрежительное, безответственное; на деле – преступное по сути.

Добавим к рассказам Анатолия Викторовича и некоторые другие моменты, имевшие место на фронте у воюющих сторон.

Поскольку герой этой главы книги – связист, не оставим без внимания и коротко обрисуем состояние армейской радиотелеграфной связи в войсках на то время; как было в Красной Армии со связью на самом деле.

Анатолий Викторович воевал с радиостанцией типа Р-3; правильнее эта модель называлась РБ, а по сути, представляла прежнею усовершенствованную станцию 6ПК. Перед самой войной в войсках наиболее массовой была радиостанция РСБ. Первая отечественная переносная радиостанция 6ПК была создана в Горьковской центрально-индустриальной лаборатории НИИС РККА (в послевоенное время 16 ЦНИИС МО). Станция работала в телеграфном и телефонном режиме в диапазоне частот 3,75-5,25 МГц, и предназначалась для связи командира батальона с командиром полка и в сетях артиллерийских дивизионов. На базе радиостанции 6ПК был разработан вариант станции РКР для использования в кавалерийских войсках.

В последствии радиостанцию 6ПК, которая длительное время оставалась базовой, заменили радиостанцией РБ (радиостанция батальонная). Эта станция была создана в 1936 году, с 1938 года начался серийный выпуск, а после 1940 года появились ее модернизированные варианты. Она получила довольно широкое распространение во время войны, именно для связи низового (тактического) армейского звена.

Радиостанция РБ работала в 3-х поддиапазонах, в полосе частот от 1,5 МГц до 6 МГц, обеспечивая связь, как в телефонном, так и в телеграфном режиме передачи при выходной мощности 1,5 Вт. Наибольшее распространение она получила в полковых сетях связи пехоты и артиллерии. Модернизированный вариант радиостанции для кавалерийских частей выпускался под названием РБК.

Войска связи Красной Армии к началу Великой Отечественной, были безобразно плохо оснащены, мягко говоря – недоукомплектованы людьми и техникой, и фактически оказались неспособными выполнять первоочередные задачи военного времени. По сути, они представляли собой самую слабую частью всей основной жизненно важной войсковой инфраструктуры, – прямо накануне подготовленной немцами операции “Барбаросса”. К слову, – эта операции первоначально обозначалась у немцев “Отто”, затем план нападения назвали “Фриц”, и наконец, появился окончательный и более детальный под кодовым названием “Барбаросса”. Название “Барбаросса” произошло от игры немецких слов. Воинствующий германский император Фридрих I Барбаросса имел, как известно, рыжие, с ярко-красным отливом волосы. Военная операция Вермахта планировалась против Красной Армии, что и послужило, своего рода, поводом к названию данной операции.

До начала войны войска связи состояли в первую очередь из полков связи, численность которых Наркомат обороны поддерживал в мирное время на уровне 40-45 % требуемого от штата, а также частей связи, отвечавших за коммуникации между Генштабом и полевыми войсками, которые наркомат планировал мобилизовать в случае войны. Анализ состояния связи в Красной Армии на тот момент показал, что всесторонняя радиосвязь жизненно важна для надежного оперативного управления войсками и координации действий своих сил во время войны. Однако именно перед войной войскам Красной Армии на всех уровнях отчаянно не хватало радиостанций. В структурах Генерального штаба и будущих фронтов военного времени отсутствовало 65 % положенных им по штату раций, полевым армиям не хватало 89% раций, а в дивизиях, полках и батальонах не доставало, соответственно ,,38%, 23% и 42 % раций. Вдобавок 75 % имевшихся в распоряжении командования фронтов раций, являлись устаревшими, также, как 22%, 89% и 63% раций в армиях, дивизиях и полках. В связи с таковым положением дел армейское командование вынуждено было полагаться в большинстве случаев исключительно на фельдъегерскую связь, однако автомашин и мотоциклов для курьеров тоже сильно не хватало.

По уставным нормативам и требованиям каждому фронту военного времени полагалось иметь 1 полк связи, 1 радиобатальон, 5-6 батальонов проводной связи, 3 телеграфно-строительные роты, 3 телеграфно-эксплуатационные роты, 3 кабельные роты, 1 радиобатальон особого назначения, 1 военную станцию почтовых голубей и склады с мастерскими. Фактически же в каждой армии имелся 1 полк связи, 1 батальон проводной связи, 2 роты телеграфной связи, 1 телеграфно-эксплуатационная и 4 кабельных роты, плюс 1 станция почтовых голубей. Однако удалось укомплектовать к началу войны в каждом военном округе или полевой армии, в лучшем случае, до 1 полка связи, а иногда и просто – до одного батальона.

В целом на 22 июня 1941 года Красная Армия имела лишь 19 полков связи, 14 из которых подчинялись военными округами, а 5–конкретным армиям. Кроме того, имелось 25 отдельных батальонов проводной связи, 16 отдельных радиобатальонов, в том числе радиобатальоны особого назначения, которые подчинялись непосредственно Генштабу и Наркомату обороны, и 4 отдельных роты связи. Так как войска связи Красной Армии оказались в июне 1941 года крайне слабы, у Генштаба и командования фронтов не осталось иного выбора, кроме усиления собственных ограниченных средств связи за счет государственных сетей связи. Управление связи Наркомата обороны попросту перевело в своё подчинение узлы и линии связи этой сети, которая в свою очередь до этого подчинялась Народному Комиссариату Связи.

Стремительное наступление вермахта сразу же выявило многочисленные недостатки в войсках связи Красной Армии, упредило развертывание дополнительных войск связи на основе существующих батальонов связи, нанеся последним тяжелый урон. В результате ни Ставка, ни ее фронты и армии не имели возможности наладить действенную связь в обстановке изменчивой маневренной войны. Устаревшие маломощные радиостанции, обслуживаемые плохо обученными радистами, затрудняли управление, а проводная связь нередко обрывалась — как из-за того, что командиры часто перемещали свои командные пункты, так и по причине того, что авиация и диверсионные силы немцев активно уничтожали советские линии и узлы связи. Огромные первоначальные потери средств связи лишь всё более усугубили эти проблемы, вызвав длительный хаос в управлении войсками.

Однако следует заметить, что 23 июля 1941 года Государственный комитет обороны попытался разрешить эти проблемы, назначив генерал-полковника И. Т. Пересыпкина, занимавшего пост народного комиссара связи, – начальником войск связи Красной Армии. Был издан Приказ о выпуске новых инструкций для улучшения организации связи в армии. Более того, там было признано: “недооценка радиосвязи как наиболее надежной формы связи и основного средства управления войсками, является результатом косности наших штабов, непонимания ими значения радиосвязи в подвижных формах современного боя; у нас в нарушение всех правил по телефонам ведутся оперативные переговоры, в открытую называются части, соединения, их задачи и дислокации, фамилии и звания начальников. Тем самым в руки врага попадают совершенно секретные сведения”.

Сурово критикуя все штабы за нарушение должностных инструкций, этот приказ требовал от них эффективно использовать радиосвязь и пользоваться шифровальными книгами для кодирования оперативных сообщений в строго ограниченных временных рамках. Пересыпкину было приказано установить на уровне фронтов и армий связь через аппараты “Бодо” (телетайп) и немедленно создать специальные курсы подготовки радистов. Однако все это было легче сказать, чем сделать. Несмотря на все призывы и угрозы Наркомата, многие из описанных в приказе проблем со связью возникали и в дальнейшем, – такова наша вечная российская безалаберность и безответственность.

Как бы там не было, и как бы не планировали стратеги в высоких штабах, обстановка на фронте, даже на уровне штатной армейской боевой дивизии требовала: вместо имеющихся 12 радиостанций – иметь не менее 63, существующие 32 телефона – довести до 100 единиц. А 100 км телефонного кабеля просто мало – в полевых условиях требовалось до 473 км; так показали расчёты специалистов в штабах на местах, в среднем. Кроме этого обнаружилось, что всю имеющуюся в наличии живую силу – специалистов связистов поглощали боевые войска; поэтому Приказом от 14 апреля 1942 года была санкционирована мобилизация 30000 женщин для обучения на связисток и последующего распределения в войска связи на фронте и в тылу. Эта мобилизация проходила в три этапа и завершилась только к 1 сентября 1942 года. Наступления Красной Армии в зимы 1941-1942 г.г. и 1942-1943 г.г. вновь подвергли армейские средства связи сильному напряжению и убедили Наркомат обороны, что требуется 2-3 кратное увеличение количества фронтовых, армейских и корпусных передвижных радиостанций.

В первый год войны Красная Армия столкнулась с острой нехваткой радиостанций. В самый критический момент проводимой немцами операции “Барбаросса” у советских войск отсутствовали адекватные средства связи вообще любого вида, но особенно мобильные, необходимые для эффективного управления войсками в ходе маневренных военных действий. Проблемы со связью Народный комиссариат обороны попытался решить, разработав и запустив в производство в 1942 году радиотелетайп модели “Алмаз”, а в 1944 году – “Карбид”. Но и та, и другая модель были слишком громоздкими, и не подходили для использования в быстро меняющейся боевой обстановке мобильной войны. На стратегическом и оперативном уровне Ставка и Генштаб в 1941 году и в начале 1942 года использовали для связи с действующими фронтами и армиями радиостанции модели PAT, дальность которых достигала 200 км. Армии для связи с подчиненными им корпусами, дивизиями и бригадами применяли станции типов РАФ и РСБ, дальность которых достигала соответственно, 600 км и 60 км. За лето и осень 1942 года, а так же в начале 1943 года НКО удалось несколько улучшить стратегическую и оперативную радиосвязь, используя для связи между Ставкой и действующими фронтами более надежные телетайпные аппараты “Бодо”, а на уровне фронтов и армий — радиостанции средней мощности РАФ-КВ и маломощные радиостанции “Север”. На армейском уровне применялись телеграфные аппараты СТ-35, на корпусном и дивизионном уровне — радиостанции 13РП и 13Р. Только в 1943 году Наркомат смог наладить поступление в войска достаточное количество раций более современных моделей. Например, советская промышленность произвела за 1943 год 192 рации PAT, 188 раций РБ и 320 телетайпов “Бодо”, а также на 130 % увеличила производство полевых телефонов. В начале войны дивизии Красной Армии использовали для тактической связи портативные рации РБ и 6ПК, дальность действия которых составляла всего до 10 км, хотя их тоже не хватало. Наиболее надежными тактическими радиостанциями Красной Армии были портативные рации РБМ, которые появились в 1942 году и вскоре стали стандартными тактическими радиостанциями в Красной Армии. Такие радиостанции использовались в качестве личных средств связи большинством командиров дивизий и корпусов, и даже армий, они обладали дальностью действия до 30 км.

Кроме того, в конце 1943 года появились и другие модели тактических станций, в том числе прототипы новых раций А-2, созданные для использования в стрелковых батальонах и артиллерийских дивизионах, а также многочисленные радиостанции 12РТ. Последние устанавливались на танках и обладали дальностью действия от 5 до 20 км на стоянке, и от 3 до 14 км на марше. В результате радиосвязью были оснащены практически все танковые армии, танковые и механизированные корпуса Красной Армии. В отношении надземной кабельной и проводной связи Красная Армия после начала войны полагалась в основном на телефонные аппараты с магнето модели ТАИ-43 и полевые коммутаторы моделей ПК-30 и ПК-10. Конечно, в постоянно меняющейся боевой обстановке эти средства связи обладали очень ограниченной эффективностью. К концу 1943 года практически все штабы Красной Армии, и подчиненные им действующие войска, были связаны между собой надежной радио и проводной связью. Позднее эта связь дотянулась до всех тактических частей и даже индивидуальных боевых машин — таких, как танки.

В дополнение к радиосвязи и проводной связи Красная Армия применяла курьеров — пеших и лыжных, а так же специальные курьерские соединения, офицеров связи, связных собак, легкие самолеты По-2 и У-2, машины, мотоциклы и бронеавтомобили БА-10 и БА-64.

Интересная справка: помимо новой техники радиосвязи в НИИТС КА в самом начале войны под руководством Б. П. Асеева у нас было создано оригинальное устройство специального назначения, позволявшее вести контрпропаганду среди населения, проживающего на территории гитлеровской Германии. В начале 1942 года оно было введено в эксплуатацию. С его помощью можно было с большой точностью настраивать наш мощный передатчик на волну немецкой радиовещательной станции и в паузах передачи этой станции вставлять фразы, уличающие во лжи геббельсовскую пропаганду об успехах немецкой армии. Немецкие спецслужбы были просто в панике, поскольку совершенно не могли понять, как русским удается осуществлять вещание на их территорию.

За ратные подвиги в годы Великой Отечественной войны тысячи связистов были награждены орденами и медалями СССР, а более 280 воинам подразделений и частей связи присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Многие из героев-связистов участвовали в разгроме гитлеровской Германии, освобождении от фашизма народов Польши, Болгарии, Румынии, Чехословакии, Венгрии, Югославии, Австрии. Непосвященным порой кажется, что и сама деятельность воинов-связистов выглядит однообразной, мало влияющей на исход военных событий. То ли дело разведчики, летчики, танкисты, подводники, катерники, пехотинцы, артиллеристы… Слов нет, и летчики, и подводники, и танкисты, и воины других специальностей проявили во время Великой Отечественной войны чудеса храбрости и героизма. Но связисты участвовали в ожесточенных схватках, порой не менее драматичных и захватывающих. Правда, схватки эти были не всегда широко известны. Велись они чаще всего в эфире.

Трудно пехотинцу на войне. Нелегко и связисту. Непреложное требование к его работе – связь должна быть установлена быстро и действовать устойчиво. Никаких оправданий отсутствию связи в бою не бывает. А теперь представьте себе “надежность” тонкого телефонного провода в условиях непрерывного огня артиллерии, миномётов и разрывов бомб противника, представьте боевое снаряжение связиста: винтовка (карабин), подсумки с патронами и ручными гранатами, сапёрная лопатка, телефонный аппарат, катушка с проводом, а порой и две, шинель в скатке, фляжка с водой, котелок, вещмешок. И станет ясно, в каких условиях и сколько надо пробежать и проползти, чтобы обеспечить устойчивую связь.

Связисты, не жалея ни сил, ни себя, настойчиво выполняли свой долг. Они доставляли в штабы необходимую информацию, обеспечивали оповещение войск об обстановке, о действиях противника, своевременно передавали в соединения и части боевые приказы и распоряжения командования; и, конечно же, они также внесли существенный и неоценимый вклад в успешное завершение Великой Отечественной войны, их подвиги до сих пор служат примером для молодого поколения.

Когда я готовил материал для этой книги, меня однажды посетил такой вопрос: какой же объём земли перелопатил, перекидал солдат сапёрной лопаткой за годы войны,–отрывая щели, ячейки, окопы, траншеи, ходы сообщений, землянки и блиндажи, всевозможные укрытия для орудий и танков; устраивая различные ДОТы, ДЗОТы и прочие укрепления. Это же колоссальное количество пота и физических усилий, килограммы мозолей на руках. Летом – в зной, пыль, грязь и дождь. Зимой – в стужу, снег, пургу. Зачастую в каменистой, тяжёлой глиняной и даже болотистой почве. Горы земли определённо, – сравнимо по объёму с Эверестом. И заметьте: изнуряющая работа в основном маленькой сапёрной лопаткой, причём работы скорой, а от этого ещё более трудоёмкой и изматывающей.

Теоретически подсчитать можно: миллионы солдат передовой умножить на четыре года войны, умножить на средний объём выкопанного человеком грунта, и ещё раз умножить на протяжённость сухопутных фронтов в километрах, – да, есть от чего остолбенеть, это запредельно невообразимая цифра. А если прибавить к этой арифметике труд гражданских лиц по возведению укрепрайонов: противотанковые рвы, эшелонированные линии обороны и так далее, – знаменитые сооружения типа “линия Маннергейма” блекнут на этом фоне.

Анатолий Викторович Фоменко был не только связистом артиллерийского войскового соединения; его использовали и в пехоте, и в разведке, и в снайперах, – пришлось солдату иметь дело с самым различным оружием. Напомним читателю, каким на период войны собственно личным вооружением, располагал солдат в пехоте: из личного оружия офицеров и сержантов самым распространенным был самовзводный пистолет Токарева (ТТ-2) калибром 7,62 мм образца 1932 года, и более тяжелый револьвер Нагана калибром 7,62 мм образца 1895 года. Стандартной пехотной винтовкой Красной Армии являлась магазинная винтовка Мосина-Нагана калибром 7,62 мм со скользящим затвором образца 1891/1930 годов, которая также имелась и в снайперской версии. В 1940 году была принята на вооружение полуавтоматическая винтовка Токарева СВТ-40 калибром 7,62 мм, снабженная 10-ти зарядным магазином, с дальностью стрельбы 1500 метров.

Из автоматического оружия самое известное и повсеместно распространенное – 7,62-мм пистолет-пулемет Шпагина образца 1941 года (ППШ-41), который в обиходе обычно называют просто “автомат ПШШ”. Громадная популярность автомата ППШ послужила причиной принятия на вооружение в 1943 году, еще более дешевой и надежной замены ему: автомата Судаева (ППС) образца 1942 года. Кроме того, Соединенные Штаты поставили Красной Армии по программе “ленд-лиз” 137 729 автоматов Томпсона 45-го калибра.

Стандартным легким пулеметом пехоты Красной Армии был 7,62-мм пулемет Дегтярева (ДП), состоявший на вооружении стрелковых взводов и отделений, прозванный солдатами “патефоном” за свой большой дисковый магазин; он преобладал в этом виде оружия вплоть до 1944 года, когда Наркомат обороны заменил его модернизированным ДПМ образца 1944 года.

Самым массовым станковым пулеметом, состоящим на вооружении пулеметных подразделений стрелковых подразделений Красной Армии, был 7,62-мм пулемет Максима образца 1910 года, с водяным охлаждением, – устанавливался на различные колесные станки. Поскольку это оружие было неудобным и устаревшим, с мая 1943 года оно заменилось более простым и легким пулеметом Горюнова СГ-43. Кроме того, на вооружение был принят 7,62-мм станковый пулемёт ДС образца 1939 года. Другим советским тяжелым пулеметом был 12,7-мм ДШК конструкции Дегтярева, который первоначально предназначался для противовоздушной обороны, но в основном применялся на колесном станке в роли оружия непосредственной поддержки пехоты. В дополнение к этому оружию Красная Армия получила по “ленд-лизу” 2467 пулеметов Брена и 5403 ручных пулеметов Браунинга 30-го калибра.

В августе 1941 года на вооружение было принято однозарядное 14,5-мм противотанковое ружье Дегтярева ПТРД и магазинное противотанковое ружье Симонова ПТРС, каждое из которых обслуживал расчет из двух человек. Дополнением к противотанковому ружью стала противотанковая граната РПГ- 40 образца 1940 года.

В войсках широко использовали импровизированное оружие, так называемые “коктейли Молотова” – бутылки с зажигательной смесью на основе бензина; в 1941 и 1942 годах Красная Армия также экспериментировала с оружием типа миномета под названием “ампулемет”, которое стреляло ампулами, наполненными зажигательной смесью. Также использовались подразделения противотанковых собак (по иронии судьбы – немецких овчарок), которые обвешивались взрывчаткой и были обучены подбегать к немецким танкам, уничтожая их.

Не такое уж и большое разнообразие видов применяемого ручного оружия, но практика показала: за счёт простоты конструкции и надёжности в эксплуатации, это оружие себя оправдало. Другое дело, что руководствуясь дешевизной, и соответственно, массовостью выпускаемого оружия, наша оборонка и конструктора не придавали первое время значению такие факторы, как скорострельность, удобство в бою, автоматические функции, и оптимальный вес оружия; мнение пользователя никого не интересовало. В войсках, конечно, успешно пользовались и трофейным оружием, а вот что-то перенять современное из опыта противника, в отношении конструирования и выпуска личного оружия, во время войны как-то не прижилось.

Да и вообще мы, как это ни прискорбно, зачастую вовремя новации и прорывные идеи своих же “Кулибиных”, да и ошибки предыдущего опыта не учитываем; а чужой нужный опыт и практику, с неохотой, недоверием и трудом перенимаем. Интересный и поучительный пример заимствования чужого военного опыта: в 1905 году, во время русско-японской войны, немецкие наблюдатели (они были в русских действующих частях непосредственно на фронте) увидели первые полевые кухни. И сразу оценили выгодность их применения: за счёт приготовления еды на марше (а не после него), скорость марша выгодно увеличивалась в два раза. Немцы сразу же скопировали этот опыт применения полевых кухонь, и уже в 1914 году, в период Первой мировой войны, вооружились ими. Полевые кухни у немцев, надо отдать должное этому факту, работали впоследствии, во время ВОВ, чрезвычайно эффективно. Те же пехотные подразделения могли успешно делать дневной переход в 30 км, и получать на привале горячую пищу, оставаясь свежими и боеспособными. Кстати, в Советской Армии было два типа кухонь: одна для солдат, другая для офицеров; в немецкой армии кухня была одна, и все, начиная с генерала, снабжались оттуда: всегда горячее питание, кофе, шоколад. Другое дело, что высшие немецкие офицеры, в отличие от советских, более хорошо и разнообразно питались на своё собственное денежное довольствие. Питательное, качественное и разнообразное регулярное застолье нашим высшим офицерам и генералитету гарантированно и изобильно предоставляло государство.

Да ту же баню педантичные немцы также быстро скопировали, и строили их постоянно в ближних тылах, – имея возможность еженедельной помывки людей, а, то и ежедневной по отделениям, если позволяла обстановка на передовой, – что, безусловно,влияло на санитарию, быт и настроение в лучшем плане. Немцы у нас скопировали и реализовали идею на практике, тем самым значительно облегчив жизнь окопному солдату, – а мы своё родное применяли, мягко говоря, как получится: какой смысл особо печься о солдате, которого может быть завтра, или послезавтра всё равно убьют. Прижмёт совсем, – раз в месяц, а то и в два наскоро в палатке, из ведра, нагретой на костре водой, помоем. И то за счастье хоть на время освободиться солдату от окопной грязи, вечных вшей и обильного пота. Нет смысла упоминать об автоматическом и реактивном оружии, – для простого немецкого солдата с самых первых дней войны были в обиходе: разнообразные пистолеты-пулемёты, автоматы и фаустпатроны; оптические прицелы на пулемётах (из тяжёлого SMG-42 легко можно было точно поразить цель на удалении до 2 км) и так далее. А для русского известное дело: примкнуть штык к винтовке образца начала века, и вперёд, за Родину. Хорошо хоть удавалось иногда захватывать немецкое ручное оружие, и использовать у себя; а ведь были у нас случаи на начало войны, когда солдат бросали в бой без оружия, – с приказом: добыть в бою. И сидел солдат в окопе, ждал под огнем, когда убьют товарища, чтобы забрать его винтовку.

И уж тем более нельзя сравнить передвижение войск на марше, перегруппировках, перебросках на другие участки фронта: русский солдат с полной выкладкой (винтовка, 150-300 патронов к ней, шинель (скатка), гранаты, лопата, вещмешок, котелок и прочая мелочь) на своих двоих по нашим-то российским дорогам, – по грязи, дождю, холоду или жаре, маршем по 30-40 км в день; и немецкий со всем своим более существенным скарбом на всевозможной военной технике (бронетранспортёры, автомашины, мотоциклы, гужевые повозки, велосипеды, лошади). Есть над чем задуматься, было бы кому, или надоумил кто бы.

Помытарили нашего горемыку-солдата пешей службой, сполна вкусил защитник Родины на хребте своём и руках мозолистых, трудные военные будни. А сколько немереного отшагали измотанные солдатские ноги. В древние времена римляне мостили дороги камнем только там, где прошли колонны их солдат, – ноги легионеров утрамбовывали землю так плотно и навек. Если бутить дороги, протоптанные нашим солдатом, – камня на земле не хватит никакого.

Да, конечно, на стороне Германии оказалась передовая европейская промышленность, но эта пресловутая развитая Европа ну ни как не соотносилась с нашими возможностями в талантах, природных запасах, человеческих резервах и многих других сторонах развития. Да вот только дать своему солдату мы могли по минимуму. Это тогда. Готовы ли мы дать в случае чего сейчас? Скорее всего ответ: нет.

Заметим также, – по послевоенным рассказам пленных немцев из советских лагерей: русские солдаты были очень храбрые, стойко воевали и были способны перенести много страданий. А вот советское командование повсеместно было посредственным; оно всё время, непонятно чем руководствуясь, повторяло одни и те же трагические ошибки. Например безжалостно бросали в бой людей раз за разом, хотя конкретная ситуация была явно на стороне врага, – отсюда дикие и непоправимые людские потери и громадный урон в технике. Откуда немецкому менталитету уразуметь, что у нас без приказа сверху, инициатива снизу элементарно наказуема и есть самое большое преступление. Право на единоличную власть все начальники у нас отстаивали всегда. Только право на власть, право на ответственность было размытым, и чем выше, тем более необязательным. Это у них, у немцев, офицер, получив приказ, действовал по обстановке, сообразно складывающейся ситуации. И только в 1944-45 годах, ценою кровавого опыта и огромных потерь, советское командование стало лучше управлять боевыми операциями, водить большие войсковые соединения и быстро наступать.

Почти во всех, в последнее время ставших нам доступными, послевоенных воспоминаниях окопных ветеранов-немцев встречаешь уважительное отношение к простому русскому солдату, к его героизму и стойкости, к мужеству и упорству. Для немецких солдат на передовой, наш русский солдат был, невзирая на идеологию и пропаганду, очень достойный соперник. Такое отношение со стороны врага ещё больше подчёркивает героизм и мужество нашего солдата. Нам, – потомкам ветеранов, есть чем гордиться, если даже побеждённые немцы признавали силу и дух советского солдата.

Пусть простит меня Читатель за большой кусок архивных справок, но я всё-таки позволю себе привести некоторые признания фашистских военноначальников:

– Из дневника министра пропаганды Геббельса. Откровения и признания. Стр. 321: «Русские зарекомендовали себя умелыми, выносливыми и бесстрашными солдатами, разбивая в пух и прах наши былые предрассудки о расовом превосходстве»;

– Вольфзангер В. Беспощадная бойня… С.99, 100: “Русские с самого начала показали себя как первоклассные воины, и наши успехи в первые месяцы войны объяснялись просто лучшей подготовкой. Обретя боевой опыт, они стали первоклассными солдатами. Они сражались с исключительным упорством, имели поразительную выносливость и могли выстоять в самых напряженных боях”;

– Генерал-полковник фон Клейст. Другая война, 1939-1945. – М. Российский ГГУ, 1996. – С. 379; Лиддел-Гарт Б. Битвы Третьего Рейха… С. 265.: «Уже сражения июня 1941 года показали нам, что представляет собой новая советская армия, вспоминал генерал Блюментрит, начальник штаба 4-й армии, наступавшей в Белоруссии. Мы теряли в боях до пятидесяти процентов личного состава. Пограничники и женщины защищали старую крепость в Бресте свыше недели, сражаясь до последнего предела, несмотря на обстрел наших самых тяжелых орудий и бомбежек с воздуха. Наши войска скоро узнали, что значит сражаться против русских…»;

– Лиддел-Гарт Б. Они умеют защищаться… С. 382; Лиддел-Гарт Б. Битвы Третьего Рейха… С. 271-272.: “На самом деле Брестская крепость держалась не «свыше недели», как пишет Блюментрит, а без малого месяц – до 20 июля. Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека… Бросается в глаза, что при захвате артиллерийских батарей и тому подобного, в плен сдаются немногие. Часть русских сражается, пока их не убьют, другие бегут, сбрасывают с себя форменное обмундирование и пытаются выйти из окружения под видом крестьян»;

– Начальник генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 3. С. 53.: «Бои с русскими носят исключительно упорный характер. Захвачено лишь незначительное количество пленных»;

– Начальник генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 3. С. 84.: «Русские солдаты и младшие командиры очень храбры в бою, даже отдельная маленькая часть всегда принимает атаку. В связи с этим нельзя допускать человеческого отношения к пленным. Уничтожение противника огнем или холодным оружием должно продолжаться до тех пор, пока противник не станет безопасным… Фанатизм и презрение к смерти делают русских противниками, уничтожение которых обязательно…»;

– Юст Г. Альфред Йодль солдат без страха и упрёка. Боевой путь начальника ОКВ Германии. М., 2007. С.97.: “Партия и ее органы обладают в Красной Армии огромным влиянием. Почти все комиссары являются жителями городов и выходцами из рабочего класса. Их отвага граничит с безрассудством; это люди очень умные и решительные. Им удалось создать в русской армии то, чего ей недоставало в первую мировую войну, – железную дисциплину. Подобная, не знающая жалости военная дисциплина, – которую, я уверен, не выдержала бы ни одна другая армия – превратила неорганизованную толпу в необычайно мощное орудие войны. Дисциплина – главный козырь коммунизма, движущая сила армии. Она также явилась решающим фактором и в достижении огромных политических и военных успехов Сталина… Русский остается хорошим солдатом всюду и в любых условиях… Полевая кухня, почти святыня в глазах солдат других армий, для русских является всего лишь приятной неожиданностью и они целыми днями и неделями могут обходиться без нее. Русский солдат вполне удовлетворяется пригоршней проса или риса, добавляя к ним то, что дает ему природа. Такая близость к природе объясняет способность русского стать как бы частью земли, буквально раствориться в ней. Солдат русской армии — непревзойденной мастер маскировки и самоокапывания, а также полевой фортификации… Индустриализация Советского Союза, проводимая настойчиво и беспощадно, дала Красной Армии новую технику и большое число высококвалифицированных специалистов. Русские быстро научились использовать новые виды оружия и, как ни странно,показали себя способными вести боевые действия с применением сложной военной техники. Тщательно отобранные специалисты помогали рядовому составу овладеть современной боевой техникой, и надо сказать, что русские достигли серьезных успехов, особенно в войсках связи. Чем дольше затягивалась война, тем лучше работали русские связисты, тем с большим искусством использовали они радиоперехват, создавали помехи и передавали ложные сообщения… Русские всегда славились своим презрением к смерти; коммунистический режим еще больше развил это качество, и сейчас массированные атаки русских эффективнее, чем когда-либо раньше. Дважды предпринятая атака будет повторена в третий и четвёртый раз, невзирая на понесенные потери, причем и третья и четвертая атаки будут проведены с прежним упрямством и хладнокровием… Русские дивизии, имевшие очень многочисленный состав, наступали, как правило, на узком фронте. Местность перед фронтом обороняющихся в мгновение ока вдруг заполнялась русскими. Они появлялись, словно из-под земли, и, казалось, невозможно сдержать надвигающуюся лавину. Огромные бреши от нашего огня немедленно заполнялись; одна за другой катились волны пехоты, и, лишь когда людские резервы иссякали, они могли откатиться назад. Но часто они не отступали, а неудержимо устремлялись вперед. Отражение такого рода атаки зависит не столько от наличия техники, сколько оттого, выдержат ли нервы. Лишь закаленные в боях солдаты были в состоянии преодолеть страх, который охватывал каждого. Только солдат, сознающий свой долг и верящий в свои силы, только тот, кто научился действовать, полагаясь на себя самого, сможет выдержать ужасное напряжение русской массированной атаки…”;

– Из книги генерала Фридриха фон Меллентина «Танковые сражения: 1939-1945»: «У многих немецких солдат не осталось и следа от прежнего подъёма, от веры в победу, воодушевлявшей их в первый год войны. На переднем крае сущий ад. Ничего подобного я не видел на этой войне. А я ведь с самого начала в ней участвовал. Иван не отступает ни на шаг. Путь к позициям русских устлан их трупами, но и немало наших подохнут раньше. В сущности, здесь нет настоящих позиций. Они дерутся за каждую развалину, за каждый камень… В Сталинграде мы разучились смеяться. Самое худшее – это ночные бои. Русские используют каждый бугорок для обороны и ни одной пяди не отдают без боя»;

– Видер И., Адам В. Сталинградский кошмар. За кулисами битвы. М., 2007. С.25, 100, 113.: “В 1943 году поражения Вермахта подавались победами. Показывались «кладбища» советских танков, автомашин, убитые и пленные. В кинохронике после нескольких выстрелов русские пускались в бегство. Но в кинозалах, где сидели раненые немецкие фронтовики, поднимался свист, крики: “Враньё!”. Ни один солдат или офицер не говорит теперь пренебрежительно об Иване, хотя еще недавно они так говорили сплошь и рядом. Солдат Красной Армии с каждым днём всё чаще действует как мастер ближнего боя, уличных сражений и искусной маскировки»;

– Видер И., Адам В. Сталинградский кошмар. С.122, 126, 127.: “С 1943 года дух Вермахта снижался, хотя стойкость сопротивления поддерживалась убежденностью в том, что в случае пленения каждый будет расстрелян. Все одинаково немытые, небритые, завшивленные и больные, психически подавленные. Солдат становился не мыслящим человеком, а всего лишь вместилищем крови, внутренностей и костей. Наше товарищество возникало из зависимости друг от друга людей, собранных в одном замкнутом пространстве, наш юмор, был юмор висельников, сатиров, наполненный собранием непристойностей. Яростью и игрой со смертью. Солдаты, покрытые вшами, гноем и экскрементами, не пытались напрягать мозги. Никто не считал нужным приводить в порядок замусоренный бункер. Мы уже ни во что не верили. То, что мы были солдатами, служило оправданием наших преступлений и потери человеческого облика. Наши идеалы ограничивались табаком, едой, сном и французскими проститутками. Суды Вермахта вынесли 30000 смертных приговоров, большую часть против дезертиров. 15000 было приведено в исполнение”;

– Фельдмаршал Эрих фон Манштейн: “Русские держались с неожиданной твердостью и упорством, даже когда их обходили и окружали. Этим они выигрывали время и стягивали для контрударов из глубины страны все новые и новые резервы, которые к тому же были сильнее, чем это предполагалось. Противник показал совершенно невероятную способность к сопротивлению”;

– Генерал-оберст Г. Гудериан: “В ходе войны я наблюдал, как советское командование становилось все более опытным. Совершенно справедливо, что высшее советское командование, начиная со Сталинграда, часто превосходило все наши ожидания. Оно мастерски осуществляло быстрый маневр и переброску войск, перенос направления главного удара, проявляло умение в создании плацдармов и оборудовании на них исходных позиций для последующего перехода в наступление”;

– Генерал-оберст Г.Фриснер, командующий группой армий «Южная Украина»: “Их командиры моментально усвоили уроки первых поражений и в короткий срок стали действовать на удивление эффективно”;

– Генерал-фельмаршал фон Клейст: «То, что солдаты Красной Армии продолжали сражаться в самых безнадежных ситуациях, совершенно не заботясь о собственной жизни, можно в значительной степени приписать храброму поведению комиссаров. Разница между Российской Императорской Армией в годы ПМВ и Красной Армией даже в самые первые дни германского вторжения была просто колоссальной. Если в прошлой войне русская армия сражалась как более или менее аморфная масса, малоподвижная, лишенная индивидуальностей, то духовный подъем, вызванный идеями коммунизма, начал сказываться уже летом 1941 года»;

Если мужество и стойкость советского солдата на войне вынуждены были признать даже нацистские циничные высокопоставленные чины Германии и спесивый генералитет Вермахта, то каковым же оно было на самом деле на передовой. Я уверен: более значимым по военным и человеческим меркам, более фанатичным и более патриотичным, чем у любого другого солдата европейских армий. Пообщавшись близко с ветеранами-братчанами, могу твёрдо заявить: русский солдат был фантастически стоек, немыслимо храбр, исключительно предан своей земле и своему народу, полностью и однозначно являлся освободителем других покорённых народов. Это отмечают абсолютно все ветераны, с которыми я разговаривал при подготовки данной книги. Советский солдат на войне почти ежедневно показывал чудеса массовой храбрости и высочайшего героизма; олицетворял немыслимую стойкость духа и веру в святую Победу. Наш солдат продемонстрировал всей Европе и всему миру: русский дух непобедим и несокрушим никогда; мы нация, с которой не считаться просто нельзя. Ну как тут не вспомнить знакомое всем со времён древней Руси правило: “Кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет”.

Как бы это высокопарно ни звучало, но для меня услышанная история братчанина-ветерана, военного связиста Фоменко Анатолия Викторовича, есть тот самый образец непобедимого духа советского воина Красной Армии. «Мало победы ждать – надо победу взять» – это философия людей его поколения. Его военную судьбу и трудную жизнь, без всякой натяжки и условностей, можно смело назвать подлинным подвигом простого мужика, русского Человека и Гражданина с большой буквы. Именно на судьбах таких солдат страна наша вошла в послевоенное будущее. Я, как автор книги, очень благодарен судьбе за встречу с ним, и за откровенное доверительное общение. Никогда бы мы не выиграли прошлую войну, не будь на свете таких простых русских солдат, их Веры и Жертвенности, их Стойкости и Духовной закалки, их Преданности и Патриотичности. Из кирпичиков отдельных судеб таких солдат, и был выстроен на века прочный фундамент Победы. На фронте Фоменко А.В. поддерживал связь в замкнутом мирке артиллерийского полка; всю оставшуюся жизнь обеспечивал связью огромную массу людей на просторах Восточной Сибири. И на войне, и в мирные будни его работа была почти незаметна, но крайне результативна и очень нужна людям. Кто в наше время об этом может заявить, и кто может гордиться не зря прожитой жизнью.

Источник: Тищенко В.В., Кровавое лихолетье глазами участников войны. Молодость и судьба в пламени Второй мировой…Иркутск; Оперативная типография «На Чехова», 2015. – 448 с.

Об авторе: Вячеслав Владимирович Тищенко — директор БГОО МТКК «СТАЛКЕР» (г.Братск), краевед и автор книг: «Кровавое лихолетье глазами участников войны» (2015 г.) и «Николаевский завод. Жизнь после гибели» (2013 г.); е-mail: tvv2011@list.ru

ОЦЕНИ ВКЛАД

ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА

В ИСТОРИЮ БРАТСКА:

ЗАПИШИ ДЕДА В БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК!

Если у Вас есть дополнения и поправки или Вы хотите разместить на сайте «Имена Братска» биографии Ваших родных и близких — СВЯЖИТЕСЬ С НАМИ


ВНИМАНИЕ! Комментарии читателей сайта являются мнениями лиц их написавших, и могут не совпадать с мнением редакции. Редакция оставляет за собой право удалять любые комментарии с сайта или редактировать их в любой момент. Запрещено публиковать комментарии содержащие оскорбления личного, религиозного, национального, политического характера, или нарушающие иные требования законодательства РФ. Нажатие кнопки «Оставить комментарий» означает что вы принимаете эти условия и обязуетесь их выполнять.

VN:F [1.9.22_1171]
Rating: 0 (from 0 votes)




Рейтинг:
VN:F [1.9.22_1171]
Rating: 5.0/5 (10 votes cast)
| Дата: 15 мая 2019 г. | Просмотров: 1 932