БАЙКАЛЬСКАЯ РАПСОДИЯ.Рассказ (автор: Василий ОРОЧОН (КИСЕЛЕВ) - ИМЕНА БРАТСКА
БАЙКАЛЬСКАЯ РАПСОДИЯ.Рассказ (автор: Василий ОРОЧОН (КИСЕЛЕВ)
Наталье Чесноковой
С метафорами у меня слабовато.
«Роза улыбки» Олеши стоит сотни моих (и не только моих) сравнений и метафор. Поэтому, тужась описать Саню Мартышкина, смогу сказать одно: это был сенбернар в энцефалитке.
Многолетняя грусть-печаль. Ощущение вины.
Отдаю долги. Рассказываю о Сане.
Мы познакомились и подружились в его третий и последний сезон, работая в одной партии, в одном отряде. Правда, неблизко-шапочное наше знакомство произошло чуть раньше — мы соседствовали койками в одной из холостяцких комнат общаги нашей Конторы в Иркутске. Я только что вернулся с весновки, Саня — из армии. Я был спокоен, замкнут, уверен в себе, Саня — весь взвинченный от перемены обстоятельств, местожития и общества. Я вернулся в Иркутск как раз за день до того, как Сане нужно было выходить на службу в Контору. Еще не определилось: с кем и куда поедет он в поле, Саня с ног до головы был в предвкушении и восторге. За приезд, за знакомство, за успех предприятия мы пили вечером мутный напиток, якобы, азербайджанский портвейн. Почему-то я был мрачен, Саня человеколюбив и разговорчив. Не понравился он мне на первый взгляд.
Наутро мы протряслись в трамвае, под гром дисциплинарного звонка вошли в камералку на четвертом этаже огромного куба из стекла и бетона. Я чуть замешкался в дверях и оторопел, натолкнувшись на противостояние, скрещение, объятие двух взглядов. Тихая шаровая молния парила в камералке, невидимая и неощущаемая никем из бывших здесь. Никем, кроме троих — Сани, Светы и меня. Был я циник и холостяк, поживший и повидавший. Но такое видел и чувствовал впервые: первый взгляд доселе незнакомых людей, тревожно-радостный безмолвный вопрос: это ты? — и удивленно-ликующий ответ: я?.. да, я!
Так все началось.
Как я уже сказал, мы оказались в одной партии, в одном отряде. Работали на восточном берегу Байкала: Саня, я, жена начальника партии Света Синцова. Александр, ее муж, сам выпросил своего тезку Мартышкина, будучи наслышан о его хватке и трудоспособности, его совместимости с коллективом (что для изыскателя так же важно, как для космонавта). Это доверие Саня оправдывал с лихвой: пахал за троих, не гнушался куховарством и посудомойством, поставлял в приварок жирных тупых налимов и вкусных кабарожек, был душой неизбранного общества на вечерних посиделках у таборного костра. Зря я на него окрысился при первом знакомстве.
По просьбе Синцова Саня поднатаскал Светлану, впервые попавшую в поле, в азах практической геодезии. Я занимался трассировкой, Саня тянул пикетаж и делал съемку, Света со студентом-практикантом гнали нивелировку. И все шло хорошо. Погоды благоприятствовали.
А то, что происходило, продолжалось между двумя, с каждым вечерним костром становилось понятней и ясней. Не только мне — всем в нашем отряде. И уже осознанней и непоправимей для этих двоих. Все все понимали и тревожно выжидали. Синцов был занят оргвопросами, снабжением, начальнической рутиной. И я цинично цитировал самому себе: муж узнает обо всем последним.
Сейчас, когда прошло столько лет, могу честно признаться: я боялся того, что происходило, непременно должно было произойти. Это взламывало микроклимат в отряде, это могло помешать работе, это разрушало общественную мораль. Но, таясь от самого себя, я завидовал этим двоим. Особенно Сане.
От вечернего костра, от баек по кругу, от популярных мелодий из покореженного огнем пластмассового «Альпиниста» мы постепенно разбредались по палаткам. Последними от костра расходились он и она. Я ворочался в спальнике, почему-то не в силах заснуть, глазел, как пляшут на брезентовой стене отблески огня, ловил обрывки музыки и смеха. Было хорошо, тревожно, было не по себе.
Через три недели мы закончили объект в узком и крутобоком распадке, по которому бежала к Байкалу одна из многочисленных его дочерей. Перед новой заброской в тайгу вернулись на базу партии в леспромхозовско-рыбачий поселок на берегу озера. И маленький праздник окончания работы совпал с большим праздником Светланы: назавтра исполнялось ей ровно двадцать лет.
Что-то снова не спалось мне в эту ночь, я долго проверял во вторую руку полевые журналы и ведомости, тихо радуясь электричеству, столу и стулу, натопленной печке — на Байкале начало июня — еще не лето. И, неожиданно для себя, схватил чистый лист бумаги и записал, сразу и без помарок, словно продиктованное кем-то:
Знаю: в глазах твоих искры —
не от костра.
Стойко выдержал искус
украденным быть, украсть,
мысли свои преступные
затаил…
Как требовательно-неотступны
глаза твои!
Остался добрым товарищем,
но до утра
стоят твои, укоряющие:
как я нас обокрал!..
Кружилась голова, было сладко-больно, я был счастлив и глубоко несчастен, какое-то раздвоение личности, раздрай ума и чувств. Я спрятал стихи, аккуратно сложил журналы, накинул телогрейку. И долго, жадно, взахлеб курил на крыльце избы.
Лысый песчаный берег Байкала стал неожиданно резко бледнеть, потом порозовел, по воде пробежала рябь. И нехотя выползло солнце. На крыльцо вышел вполне одетый Саня Мартышкин, сел рядом, закурил. Похекал и хрипло сказал:
— Давай в сопки сходим за цветами, соберем букет Свете на рожденье.
— Это ты здорово придумал, Саня. Сходим… Ты знаешь, я ночью про вас стихи написал.
И я сказал ему три сумасшедших четверостишья так же хрипло, как он — свои слова.
Повисло молчание, опираясь только на дым сигарет.
— Вася… я люблю ее… страшно… сопротивлялся этому… страшно мне… и голова кружится…
Мы встали, молча загасили окурки и пошли. За цветами.
Когда Саня протянул ей букет таежных маков и цветущего багульника, она попыталась ответить:
— Спаси…- и задохнулась, и заплакала, улыбаясь.
День рождения закончился скандалом. В сумерках мы услышали на крыльце высокий голос Синцова и санино «бу-бу-бу», чмякающий звук удара и выскочили из избы. У крыльца шла драка, вернее, нападал Синцов, а Саня просто не допускал его к себе, выставив прямую боксерскую руку и нехотя оттанцовывая перед прыжками соперника. Пока мы растаскивали и увещевали их, пока Синцов взывал к общественному мнению, набежала толпа пьяных бурят и радостно вмешалась в драку. Забыв междуусобицу, мы с трудом отразили их натиск, для острастки жахнув из двустволки в беззвездное небо. Все было плохо и нелепо.
На другой день Синцов вручил Сане конверт с письмом в Контору, закрыл на Саню наряды, и Мартышкин отправился на перекладных в Иркутск. О чем толковали начальник и Саня, Мартышкин и Света, Света и Синцов, мы не знали. Знали и понимали одно: вместе им не работать. — ни тому, ни другому, ни третьей.
Утром, издалека, я видел Саню и Свету на берегу. Они молча сидели, глядя глаза в глаза, их ладони лежали рядом, не соприкасаясь.
На прощанье Мартышкин сказал мне, что Света уходит от мужа. А после поля Саня и Света насовсем уедут в Братск.
Через неделю уехала и Света — увольняться и возвращаться пока в свое Подмосковье к родителям.
Саня дорабатывал сезон в другом районе, в другой партии, изредка выбираясь в райцентр на почту, куда шли письма «до востребования».
В конце сезона, в затянувшемся заходе, в затылок Мартышкину выстрелил его рабочий, у которого поехала крыша от ежедневного созерцания лохматого саниного загривка.
Вот и все.
А из Подмосковья в далекий сибирский городок до глубокой зимы приходили «до востребования» письма без точного обратного адреса. Веснушчатая девочка на почте держала-держала их, ждала появления за ними рослого лохматого парня, похожего на доброго пса, не дождалась и, в конце-концов, прочла сама. Читала, завидовала и плакала. Не от зависти — оплакивала эту чужую, похожую на из книжек и кино любовь, неизвестно для нее, почему-то прерванную…
Отдаю долги. Рассказываю о Сане.
По просьбе Синцова Саня поднатаскал Светлану, впервые попавшую в поле, в азах практической геодезии. Я занимался трассировкой, Саня тянул пикетаж и делал съемку, Света со студентом-практикантом гнали нивелировку. И все шло хорошо. Погоды благоприятствовали.
Что-то снова не спалось мне в эту ночь, я долго проверял во вторую руку полевые журналы и ведомости, тихо радуясь электричеству, столу и стулу, натопленной печке — на Байкале начало июня — еще не лето. И, неожиданно для себя, схватил чистый лист бумаги и записал, сразу и без помарок, словно продиктованное кем-то:
не от костра.
Стойко выдержал искус
украденным быть, украсть,
мысли свои преступные
затаил…
Как требовательно-неотступны
глаза твои!
Остался добрым товарищем,
но до утра
стоят твои, укоряющие:
как я нас обокрал!..
— Давай в сопки сходим за цветами, соберем букет Свете на рожденье.
— Это ты здорово придумал, Саня. Сходим… Ты знаешь, я ночью про вас стихи написал.
И я сказал ему три сумасшедших четверостишья так же хрипло, как он — свои слова.
Повисло молчание, опираясь только на дым сигарет.
— Вася… я люблю ее… страшно… сопротивлялся этому… страшно мне… и голова кружится…
Мы встали, молча загасили окурки и пошли. За цветами.
— Спаси…- и задохнулась, и заплакала, улыбаясь.
Утром, издалека, я видел Саню и Свету на берегу. Они молча сидели, глядя глаза в глаза, их ладони лежали рядом, не соприкасаясь.
На прощанье Мартышкин сказал мне, что Света уходит от мужа. А после поля Саня и Света насовсем уедут в Братск.
Через неделю уехала и Света — увольняться и возвращаться пока в свое Подмосковье к родителям.
В конце сезона, в затянувшемся заходе, в затылок Мартышкину выстрелил его рабочий, у которого поехала крыша от ежедневного созерцания лохматого саниного загривка.
Биография автора: ОРОЧОН (КИСЕЛЕВ) ВАСИЛИЙ СЕРГЕЕВИЧ
Источник: ныне не существующий сайт «Бобошки и Марзаны или Записки просвещённого читателя»
Если у Вас есть дополнения и поправки или Вы хотите разместить на сайте «Имена Братска» биографии Ваших родных и близких — СВЯЖИТЕСЬ С НАМИ!
ВНИМАНИЕ! Комментарии читателей сайта являются мнениями лиц их написавших, и могут не совпадать с мнением редакции. Редакция оставляет за собой право удалять любые комментарии с сайта или редактировать их в любой момент. Запрещено публиковать комментарии содержащие оскорбления личного, религиозного, национального, политического характера, или нарушающие иные требования законодательства РФ. Нажатие кнопки «Оставить комментарий» означает что вы принимаете эти условия и обязуетесь их выполнять.