ПЛЯШУЩАЯ САЛАМАНДРА - ИМЕНА БРАТСКА
ПЛЯШУЩАЯ САЛАМАНДРА
книга стихов
ОРОЧОН (КИСЕЛЕВ) ВАСИЛИЙ СЕРГЕЕВИЧ
*
Болью пропитана
каждая буква.
Строчки обуглены —
корчатся строчки.
Легче, не легче –
короче, как будто,
путь
от былых междометий —
до точки.
Рваными ранами –
в жизни помарки,
их залатать
все бумажки бессильны.
Сердце –
пляшущая саламандра
в памяти подлой
пламени синем.
*
Раздел 1
Начало
Никто ничего не знает.
Катер кричит у причала,
криком туман пронзает.
Подкрадывается начало.
Это – начало романа?
Это – начало книги?
Сгибают людей
тумана
непрошеные вериги.
Циничней и злей фиги
в черном чулане кармана –
окончание саги –
ожиданье обмана.
Но все это – после, после,
сейчас об этом – не надо.
Начинается повесть
ожиданьем награды
(не награды – подарка,
не подарка. а чуда),
пусть после меня, подранка,
бухта баюкать будет.
Катер кричит скорбно.
Гадюкой ползет чалка.
Убирается сходня.
Начало!
*
Что думают о нас и недруги и други,
небезразлично нам, покуда мы живем,
небезразлично нам, свои стругая струги:
туда ли поплывем и тем ли кораблем?
Чем вспоминают нас все те, кого не встретим,
но кто нас не забыл, — небезразлично нам,
под парусом тугим, под всемогущим ветром
по звездам путь держа встречь солнцу по волнам.
А если суждено окончить нам поход свой
в разгневанной воде всего на полпути, —
небезразлично, чем помянет нас потомство:
поймет ли, шли зачем, и тем – грехи простит.
Да, нет средь нас святых с душой невинно-постной,
но не бездушно мы идем своим путем:
что думают о нас, что мы оставим после –
небезразлично нам.
Вот этим и живем.
*
Отстучали копыта
твоих скакунов,
стал ты пленником быта,
узником снов,
твои звонкие шпоры
проржавели давно,
ты в тяжелые шторы
закутал окно,
и поблекшее знамя
не качнут сквозняки,
сабля в ножнах не знает
хозяйской руки,
и в атаку не кликнет
властный голос трубы…
Ты тяжелым и липким
покоем убит.
Так все прочно забыто!
Так зачем, вновь и вновь,
барабанят копыта
твоих скакунов?
Почему же, рискуя
вызвать праведный гнев.
Снова сын твой рисует
горячих коней?
*
Отгремели поезда,
усвистали самолеты,
Вот и лето на излете –
стынет серая вода.
Время лить косым дождям,
поздно начинать сначала –
у последнего причала
стынет серая вода.
Что-то где-то потерял,
что-то навсегда уходит.
Беспечально пароходик
на прощанье прокричал:
«Зимовать тебе, чудак,
у разбитого корыта!
Навигация закрыта!»
Стынет серая вода…
*
Здесь посажено время на цепь,
и к цепи прикованы гири;
безысходно бродят в кольце
циферблата – стрелки тугие,
здесь минутам цены другие –
баснословней рыночных цен.
Тесный домик. Окошко. Ставни.
Мир покоя на звуки скуп.
Лишь кукушка часы считает
монотонным своим «ку-ку2.
К черту! Я тебе не товарищ!
Временной ломаю плетень.
Жаль тебя: механической твари
никогда. Ни за что. Не взлететь.
*
Я уже не вернусь в этот город, ветрами истерзанный,
в этой кассе закрыт безвозвратно мой счет лицевой.
Вдалеке от него все былые победы одержаны,
все триумфы прошли без участия улиц его.
Как я весело жил! Как знаком был с удачей и славою,
как азы позабыл, те. которым учил он меня,
как, в корысти своей, не делился с ним силой и слабостью,
как обратный билет на билет в «никогда» поменял.
Город песен моих, непутевых, нескладных, да искренних,
город песен, которые знали мы только вдвоем,
тех . что в памяти вспыхнут и гаснут случайными искрами,
и которые мы никогда никому не споем.
Что же это стряслось, что случилось, скажите, пожалуйста,
ведь не только любви – ведь к нему даже жалости нет. –
словно в дальней дали полыхает чужое пожарище .
только отсвет его на моей гладко-белой стене.
Как напрасны уже вспышки памяти дымного пороха!
Сон уходит, как жизнь, и гитара молчит до утра,
но играют всю ночь на стене беспощадные сполохи,
белый флаг занавески упрямо срывают ветра.
Вешние ветра
Опять запели вешние ветра.
И сердцу снова перемены надо.
Дают «добро» диспетчера бортам,
идущим на Камчатку и в Анадырь.
Мне – хоть куда,
хоть к черту на рога,
наперекор советам и наветам:
по-прежнему близка и дорога
потребность уходить за вешним ветром.
Идут борта.
Движки поют о том,
что мелочь – расстояния и годы.
Я остаюсь.
Я снова за бортом,
и мой корабль от меня уходит,
и отпоет еще одна зима,
еще одна весна промчится мимо…
Поют ветра.
И я схожу с ума
по переменам, словно по любимой…
*
Знаю, что в душу опять крадется
прелесть апреля, похмелье потерь,
знаю, что худо после придется, —
слишком многое знаю теперь.
Знаю, что делать с этим разливом,
разноголосицей вешних чувств.
Я научился не быть счастливым.
Не разучусь.
*
На южных склонах – первые проталины,
и, кажется,
оттаяло в душе –
все зимнее,
все грустное
оставлено,
как валенки,
ненужные уже.
Оставлено
в глухих чуланах памяти,
а мы,
поверив в праздник перемен,
беспечные,
бредем в весенней замети,
не думая
о будущей зиме…
Романс о юности
Смежу, как от боли ресницы,
когда, среди белого дня,
забьется подстреленной птицей:
«Пожалуйста, вспомни меня!»
Сквозь суетность модных глаголов,
что рыночной медью звенят,
чуть слышится юности голос:
«Пожалуйста, помни меня!»
И светят с упрямой тревогой,
как три потаенных огня,
три слова, что значили много:
«Пожалуйста, помни меня!»
Отрезок пути подытожен,
нелепо что-либо менять.
…Но все же, но все же, но все же,
пожалуйста, помни меня!..
*
Зимний вечер. Песни грустные
ой, не пой. товарищ мой!
Вижу: чьи-то темно-русые
нимбом светят над тобой.
Да не чьи-то, да не чьи-то! –
знаю их и помню их.
Расплескал печаль пиита,
словно водку на троих.
Упиваемся печалью,
запиваем крепким чаем,
возвращаемся к началу –
на колу висит мочало,
зимний вечер нескончаем.
Не сходить же нам с ума –
разойдемся по домам.
Как родитель, хлещет ветер
по щекам, чтоб не гулял.
Обнимает горло вечер,
как шелковая петля.
*
Друг мой, какие холода!
Туман морозный все густеет,
и впору толковать на тему
снегов и холодов, и льда.
Дневные сумерки плотны,
и свет по карточкам отпущен,
и все растрепанней и гуще
седые волосы луны.
И хочется себя жалеть,
сводить с зимой жестокой счеты,
и, как о невозможном чем-то,
мечтать о свете и тепле.
Все так, мой друг, и все не так,
и эта тема не годится;
честней признать, что закатился
удачи стершийся пятак.
Но и об этом толковать,
пожалуй, мы с тобой не станем –
зима на стеклах начертала
запрета четкие слова.
Давай уедем в никуда,
давай смахнем слепые будни,
давай о будущем забудем…
Друг мой, какие холода!..
*
На кухонном столе – носки,
в бутылке – средство от тоски,
и в баночке – бычки в томате,
а мы с тобой – холостяки.
По три десятка нам уже.
Любимые-то – замужем.
Бог в помощь им в семейной жизни,
а нам и эта по душе.
Безлюдны наши уголки.
Как голосистые звонки,
звенят соседские детишки.
А мы с тобой – холостяки…
*
Наш мятеж
обречен на провал,
как любой,
наши души
свезли на плаху
и живьем схоронили
нашу любовь,
припевая:
— Мир ее праху!
За бунтарское счастье
каждый свою,
непомерную,
выплатим плату.
Но когда, наконец,
отходную споют
этой
правильности
проклятой?!
Молитва о молитве
Помолись забытому богу,
трезвой сдержанности изменя,
помолись с надеждой и болью
за себя и меня.
Помолись о забытом чуде
пережитой нами любви,
уходящее это чувство,
как спасение, позови…
Но трезвы мы,
будто боржоми, —
нам от горя не опьянеть,
не жалеть о мостах сожженных.
Ты права.
Бога нет.
*
Пусть, в предрассветном тумане бела,
дорога стелется скатертью –
воспоминаний ненужный балласт
выбросим к чертовой матери.
Пусть на прощанье не будет лжи –
сглотнем слова бесполезные.
…Кривая сабля дороги лежит
с кровью зари на лезвии…
*
Серый свет одиночества и неудач,
серым светом разлуки стал ты…
Раскричались торговками поезда,
в нетерпеньи дрожа на старте.
Загляни на прощанье в мои глаза –
в них ни боли, ни зла, ни обиды –
в них дрожит, растворяясь, старый вокзал,
серым взглядом твоим облитый.
…В монолог превратился наш разговор.
Сердце студят встречные ветры.
Но несу, как святыню церковный вор,
серый свет по белому свету.
*
Никуда не уеду.
И в петлю не влезу.
Не запью без предела.
Не сделаю зла.
Может,
брошу стихи свои бесполезные,
может,
стану кого-то женой называть.
Будет все как у всех –
пристойно-разумным:
будет утренний кофе,
воскресный коньяк.
Только знай:
твой любимый подох от разлуки,
как собака.
А этот,
что выжил –
не я.
*
Да будут дни твои светлы!
Г. Муравьев
Я стал худым и безобразным —
седой, остриженный под нуль.
Но слышишь, я тебя ни разу
не прокляну, идя ко дну,
не прокляну. идя в колонне,
на нарах лежа, на земле.
Хотелось, да не удалось мне
обиженнее стать и злей.
Хоть ничего уже не значат
ни белый свет, ни темный зал,
ни те смешные неудачи,
что катастрофами я звал,
но все же придержу калитку
и, на краю последней мглы,
в последний раз шепну молитву:
«Да будут дни твои светлы!»
*
Не дай Господь Вам хоронить меня,
рыдать над гробом горько-горячо.
Пусть этим занимается родня,
а Вы представьте, что я жив еще.
Родне сподручней — ей не привыкать
и хоронить меня, и забывать.
Не надо Вашим ласковым рукам
меня в глухую землю отпускать.
В болото, в море или в глухомань
я спрячу жизни рвущуюся нить.
А Вы живым запомните меня.
Не дай Вам Бог меня похоронить.
*
Мы выжили дважды и трижды,
живем — себе на уме,
мы выжили в правде и в кривде,
в золоте и в дерьме.
Мы стали злей и упорней
под свист зловещий
зимы.
В землю врастают корни,
в небо тянемся мы.
Нас весны заботливо лечат,
но деревенеет скелет,
зимы сгибают плечи
на третьем десятке лет.
Коряво и узловато
древо добра и зла.
Но зазвенит когда-то
и выпрямит нас пила.
*
Уходим в себя, как в дорогу,
с любимыми не прощаясь,
и в сердце уже не дрогнет
пронзительной ноткой жалость.
Уходим в себя, как в вату —
Не тронете и не тряхнете.
Вы вовсе не виноваты,
вы от нас отдохнете.
…За что же мы вас, за что же?
Обиду
всяк ли снесет?
Уходим.
Меняем кожу.
Новая
чувствует
все.
Север Крайний
Может, Север – и не панацея
от неведенья и неудач,
но на Север упрямо нацелен
мой обшарпанный компас всегда.
Может, мне никогда не добраться
в этот край невеселых небес,
чтоб в друзьях и врагах разобраться
(и в себе, между прочим, в себе!).
Там не будет словесного дыма:
беспощаден недолгий отбор,
где во всем лишь необходимое,
жизнь ясна и остра, как топор.
Вот опять мне, хоть тресни! – не спится,
вот опять зафальшивил аккорд,
и лечу я встревоженной птицей.
Курс – Норд.
*
Я судьбу себе сам нагадал,
неустанно твердя об одном,
вот и встал рубежом Магадан
между прошлым и будущим днем.
Я искал не металл, а людей,
и судьбу, как умел, мастерил.
В бесконечный полярный день,
как в туман, ушел материк.
Не цепочкою золотой,
не экзотикою звеня –
просто вечною мерзлотой
Колыма приковала меня.
Приковала душу и плоть,
и недаром понято мной,
что вчерашнее утекло
извивающейся Колымой.
И желать мне, а не жалеть,
чтоб, прессуя мои года,
затянулся на много лет
день по имени Магадан.
*
Я запутался в лазоревых закатах,
захмелел от пляски сполохов полярки,
захотелось по веселой да покатой
по дорожке покатиться без оглядки
и уверовать, что песенка не спета,
что меня-то – никакой лисе не скушать,
захотелось забулдыгой и поэтом
запалить, как свечку, родственную душу.
Не жалеть за то, что плачет воском ярым,
и до серого рассвета догореть с ней.
Звезды таяли в сиянии полярном
и восторженно твердили эти бредни.
И под флагом феерического неба
я шагаю, не хмельной и не тверезый.
И не выстудить декабрьским морозам
непутевую, но радостную небыль.
Собака
Заметают дворники следы
у домов квадратно-гнездовых.
На своих собачках ездовых
я добрался до большой воды.
Ну, да здравствуй, море-океан!
Все плюешься, злясь и веселясь?
Одному Нептуну покорясь,
необуздан ты, не обуян.
Я пришел, как белый человек,
на свое не глядя неглиже,
без затей в заштопанной душе
и без задних мыслей в голове.
Ну, так где мой белый пароход –
в синих небесах или на дне?
Я об этом небывалом дне
измечтался весь из года в год.
Судно отправляется в вояж.
Нет меня счастливее окрест.
Мечется по берегу вожак.
И плывет волне наперерез.
*
В слепящем сне – метель такая!
В ее кипящем молоке
бредут олени, спотыкаясь,
в смертельной падая тоске.
Разрежен воздух и разрезан
клинками свищущих снегов.
Неузнаваем и безбрежен
мир слитых с небом берегов.
Был день и ласковым и летним,
разнежась, грелись валуны…
Остылые глаза оленьи
обидой детскою полны.
Зарядов жала – злее пули.
Будь проклят снег среди июля
и день, что снегом занесен!
Не надо криков – это сон…
*
Прощаются, руками машут,
как журавли, просторы мнут,
и вдруг о самом главном скажут
в конце, за несколько минут,
И чистая слеза мужская
скатится тихо по скуле,
и отойдет, как лед припая,
и боль, и горечь прежних лет.
Труднее тем, кто остается,
кто не поднялся на крыло,
кому душевное сиротство
обузой на сердце легло.
Хоть для разлуки есть причины,
но, если вместе все прошли,
не плачут попусту мужчины,
как при разлуке журавли.
Ну, вот и время расставаться.
Граненый доверху налей
за жесткое мужское братство,
за Колыму, за журавлей.
*
Незакатное солнце плывет надо мной.
Эта белая ночь – как подарок на память.
А наутро прощусь я с родной Колымой
и к родной Ангаре улечу, словно к маме.
Летний снег и бессонница белых ночей,
бесконечной зимы затяжная дремота –
все расплавится в пляске веселых лучей
на зеркальном крыле моего самолета.
Дом родной, о котором почти позабыл
и друзья, о которых забыть невозможно,
и упрямая сила изломанных крыл
станут явью опять, дорогою и сложной.
Только в мае опять поломает все сны
и покличет, давно уже ставшее близким –
незакатное солнце колымской весны,
перезвоны ручьев между сопок колымских.
Возвращение блудного сына
С ногами, стоптанными в кровь,
и сердцем, полным сожалений,
вернулся я под отчий кров,
встал на усталые колени.
— Отец, прости меня, прости
за то, что твой завет нарушив,
я неудачному пути
отдал и молодость, и душу,
за то, что я – сплошная боль,
грехи – не крылья за плечами,,,
Сын мой, сынок, Господь с тобой, —
он все простит, как я прощаю…
Несут жаркое из тельца,
Никто за трапезой не лишний…
За то, что шел не до конца,
Я
Не прощу себе, Всевышний!.
Раздел 2
*
Ходит слово – вокруг да около,
до седой рассветной звезды.
Как на фотографии блеклой
чужды ретуши свежей следы,
так же чужды его синонимы,
а звучат они все сильней –
парафраз великой симфонии,
к сожалению, — не моей.
Ослепляя звезду далекую
в вихре струнной и духовой
ходит слово вокруг да около
тихой молнией шаровой.
*
Звездами играя, словно чешуей,
ночь-таймень распластана месяца ножом,
и хребет, заплывший жиром-чепухой,
вкусно и бессовестно обнажен.
Все, чего стесняемся в свете дня,
доверяя только бессвязным снам,
нынче приготовлено вам у меня –
пища обжигающа, душиста, вкусна.
То-то будет пиршество у костра!
Заблестели голодно глаза стихов.
Накормлю вас – ночью, —
я рад-не рад
до отвала потчевать чепухой.
Утро опрокинуло чепухи котел,
выпустило в солнце залп комаров.
На траве белеет, скучен и тол,
словно рыбьи косточки, заморозок…
*
Предрассветный мутный туман
прячет контуры берегов.
Хоть немного я нажил ума,
но зато я нажил врагов.
Я за борт лениво плюю
(ах, слюна моя горяча!),
я сегодня врагов люблю
пуще бражки и первача.
Хорошо бы иметь врага,
уважаемого противника,
но клюет меня мелюзга,
Противненько.
Но и за нее помолюсь
в этой плавающей келье,
если за борт я не свалюсь
с похмелья.
Я гитару себе куплю,
вставлю зубы.
Я сегодня врагов люблю –
к чему бы?
А хотя – почему бы нет,
драгоценная тетя? –
не умею в злобе свинеть,
недотепа.
Вот туман вразвалку пошел
в гости к богу.
Ну и ладно, и хорошо –
все там будем.
Автобиография
Жил я так:
изыскивал дороги,
лес валил, который не садил,
обивал высокие пороги,
все терял и мало находил,
при деньгах бывал,
а чаще – голым,
уважал
детей и медведей,
и несовершенными глаголами
все пытался жечь сердца людей.
Так я жил –
ошибка на ошибке,
опечалив близких и родных.
Плакали Успенский и Ушинский,
и Антон Макаренко притих.
Дело к сорока,
а все неймется,
все, как мальчик, песенки пою.
Это же моральное уродство –
на слова транжирить жизнь свою.
Дело к сорока.
Пора за дело.
Взяться бы за ум,
да где он есть?
Вот и шевелюра поредела,
молодая послетала спесь,
но остались три-четыре песни,
автострады в вековой тайге.
Так я жил.
Нелепо.
Интересно.
Прожил жизнь.
О жизнь моя, ты где?
Пальто
Брошу пить – куплю тебе пальто.
Теплое, удобное, по нраву.
Изумишься, спросишь: — Это что?
По какому этакому праву
вздумал ты подарки мне дарить?
Не дури, парнишка, не дури!
Ты не брат и не законный муж,
не любовник мне и не племянник.
Этакие траты – ни к чему:
ты не Ротшильд, а пальто – не пряник,
да и люди скажут черт-те что.
Убирайся со своим пальто!
Лапушка, не надо, не ори,
не к лицу серчать тебе, товарищ.
Просто захотелось подарить,
как порой цветам улыбку даришь –
подарить и тут же позабыть…
Не куплю пальто.
Не брошу пить.
Новоселье шутов
Ах, принцесса, взор Ваш снова грустен!
Все шуты страны – к услугам Вашим,
спляшем и покажем и расскажем,
и печаль к Вам близко не подпустим.
Ах, принцесса, наши мандолины
заливаются веселым смехом;
Вам проткнем любого на потеху
острым языком, как шпага, длинным.
Беспечальны наши новоселья,
и посуда только к счастью бьется,
Ах, принцесса, нам до слез смеется –
слезы – наша плата за веселье.
Спляшем и покажем и расскажем,
не боясь нисколько повториться.
Приглашаем Вас. И принца также,
Если Вы не можете – без принца.
Песенка Ивана-дурака
Лучше пойду я за тридевять земель,
по пути спотыкаясь,
лучше найду я дурочку взамен,
не стыдясь и не каясь.
Лучше с драконом сражаться, чем с тобой –
не промахнусь уж мимо я.
Вот и все. До свидания, любовь.
Вот и прощай, любимая.
Подражание В. Костромину
Я слышал поворот весла
в уключине мозгов
меня моя мысля влекла
вдали от берегов
и кот зевал ступая на
дубовый потолок
с мяуканием из окна
златую цепь волок
и были средние умы
немало смущены:
а что находится кумы
с обратной стороны?
Из сказки
Оттепель среди зимы.
Как апрельский, ветер дунул,
и не знают, что и думать
возбужденные умы:
верить ли календарям,
или этой благодати,
увлекающей куда-то
за прагматиков моря.
Завтра вьюга засвистит
сизым ртом, морозом рваным,
и минут очарований
нам полгода не простит.
Значит, снова в дураках
оставаться нам, как прежде,
в малогреющей надежде,
как в искусственных мехах?
Значит, снова по губам –
спиртовым настоем стужи –
реализм, в котором служат
нам не крылья, а горба?
…Все в порядке на земле,
как в приемной министерства,
но подснежники, как сердце,
тихо светят на столе!
Сыну Игорю
Под елкой, в логове глубоком,
живет волчонок голубой –
клянусь соседской головой!
Он вырастет и будет добрым –
о том ему мурлычут кобры,
и воет папа по ночам.
Он вырастет, и станет сильным –
он ест овсянку и компот,
и в рот спиртного не берет.
Он вырастет, но будет честен,
и этим – всей стране известен,
как уникальный экземпляр!
*
Каким богам еще молиться,
каких низвергнуть, не скорбя,
официальная столица
давно решила для себя.
В портняжьем нашем государстве
и шьют, и порют — не шутя, —
кто завтра обнаружит дар свой
в искусстве кройки и шитья?
Кроят историю усердно
и мечут бисер, петли вьют,
и нам до эры милосердья –
веков пятнадцать – не минут.
Опять в парчу великофразья
рядится нынешний кумир,
но разве этим, этим разве
взбодришь усталые умы?
И что нам в захолустье делать,
разыгрывать какую роль,
увидев: ставка – мимо денег,
и гол очередной король?..
*
В том краю, где молочные реки
и кисельные берега,
человечки и человеки
мечут вилами чебуреки
в общепитовские стога.
Стогованье, соревнованье,
сор выносится из избы,
йог выйогивается в нирване,
алик вены вскрывает в ванне,
и бараны сшибают лбы.
Мир абсурда распахнут настежь,
сквозняки по умам снуют.
И, оправдывая ненастье,
все кричат о грядущем счастье
и «камаринского» поют.
*
Всю ночь звенели комары,
и загибались скрепки,
и горько плакала навзрыд
расстроенная скрипка.
А ночь белела сквозь туман,
как парус одинокий –
июнь сводил ее с ума
Сатиром козлоногим.
Стояла в профиль и анфас
сталистая осока.
И оборачивался фарс
трагедией высокой,
*
Светящейся точкой на том берегу –
заветное слово мое.
Как школьник с уроков, сегодня сбегу
за тусклых речей окоем,
за белую ярость высокой волны,
за ветра и времени гул –
от тех, что уже никому не слышны,
к тому, что на том берегу.
*
В беспечных снах и в легкости реалий,
в бездумии житейской кутерьмы,
в безумии веселья, в карнавале,
зарекшись от сумы и от тюрьмы,
мы и не замечали, как теряли
свои незащищенные умы.
Мы морщим лбы, и головы пылают –
о жар от несварения мозгов! –
а во дворах взахлеб собаки лают
на свергнутых, отверженных богов,
и мчит река, играя их телами
в тисках своих скалистых берегов,
от потрясенных этими делами,
рыдающих в бессильи дураков.
Прощание с кораблем
Корабль мой, немало мы прошли –
до мыса Горн, до Огненной Земли,
но время наступило
корабли сжигать.
Так что ж, пылай, дружище, ярче!
Пылай, корабль. Отныне навсегда
нам кипятком – соленая вода.
Тебе – на небеса, а нам куда? –
на небеса заказана дорога.
Махни огнем прощально, как рукой.
Прости, что из породы мы такой:
предпочитаем пекло – не покой,
Сжигая корабли, себя сжигаем.
Шотландский вальс
Жди, жди, жди.
Льют и льют сплошные дожди.
Рифмы стары, как мифы.
Шторм не знает стыда
и отправляет суда
прямо на жестко-жестокие рифы.
Стань добрей.
Острые скулы побрей
старым тупым заржавленным лезвием.
Нет надежд.
Свежий тельник надень
и молитвы свои оставь бесполезные.
Ты ведь знал,
как скулы остры у скал –
не чета твоим да моим, приятель;
не зверей,
отправляясь на дно морей,
и прости, если мой совет неприятен,
*
Время пришло –
терпенье зимы растаяло:
дрожат миражи над сопками,
висит по утрам парок.
Но время пришло,
препинаний знаки расставило
на – тысячу раз неровных –
строчках моих дорог.
Что-то еще
пытаюсь поймать я, высказать,
но время прошло
косяком
сквозь рваные сети путин.
И не пройти препоны,
не проскользнуть,
не выскользнуть
из цепких колючек знаков
на проволоке пути.
Весенние голоса
Про все,
что не сделано вовремя,
про все,
что неправильно сделано,
вчера над сугробами белыми
раскаркались черные вороны.
А нынче
сугробы скукожились,
и наст –
словно кожа чесоточных,
а небо –
все выше час от часу;
ну, слава те, господи, —
дожили!
В бокалы сердец опустелые
плеснем-ка предчувствие праздника,
исправим, что было неправильно,
и все, что не сделано, сделаем.
А вороны
в крике заходятся –
им этого вовсе не хочется,
и шастает черная прорва их
с картавыми «неверморами».
*
Оборвет нитку сна
резкий голос приказа,
неизвесттно, — откуда, —
но приказ не исполнить
нельзя .
и клинками
свистят беспощадные, ясные фразы,
и влекут омутами
сумасшедшие марта глаза.
Торопись записать
долгожданные строки,
торопись запрягать,
да покрепче держи повода,
потому,
что весна
обрывает тугие постромки,
и летит
без границ по полям,
как большая вода.
*
Снегопад —
на судьбы и пороги.
Невдомек,
невнятно,
невпопад –
все огрехи наши и пороки
чистотой
покроет снегопад.
К небу
приобщает эта пряжа
наши приземленные труды.
Все покроет.
Оправдает даже.
До весны.
До бешенной воды.
*
Снова птица
в сны мои залетела:
над вершинами
незыблемых гор
бьется теплое
крылатое тело
о неволи моей простор.
Вот уже в крови ее оперенье.
Как хрустален –
не разбить! –
этот плен.
Я карабкаюсь,
спеша на спасенье.
Кровь –
со лба,
с локтей и колен.
Бьется птица
о неволи безбрежье,
и меня вот
(до паденья – чуть-чуть)
циркулярка крутогорья разрежет…
Я проснусь.
Раскину руки.
Взлечу.
*
За колебаньями,
за сомненьями,
за жалким писком –
звонкое пение,
чистая песня,
без фальши и лжи,
за неуклюжей походкой птенца –
взлет и паренье, полет без конца,
и за житейскими
охами-ахами, —
как за ночными
мутными страхами
доброе утро, —
добрая жизнь.
*
Что мой щегол, безрадостно свистишь?
Прелестна песня, но – без оптимизма.
В твоей ажурной клетке под карнизом,
на зависть людям, — благодать и тишь.
Придет весна – на волю улетишь,
меня забудешь, как свои кручины.
Но, может, это – главная причина,
что ты, дружок, безрадостно свистишь?
*
В ракушку улитки свернулись просторы,
по грудь погружаясь в полынь и крапиву,
дряхлеют непрочные cтены, в которых
живешь в ожидании выстрела в спину.
Подошвами шаркает дряхлое лето,
и всадников тени в тумане маячат.
Сжимая холеную сталь пистолета,
лениво гадаешь: что все это значит?
А все это значит, что страх – не оттуда,
что детские сказки – ночные кошмары.
И дверь отпираешь. И моешь посуду.
И жаждешь, как милости – в спину удара.
*
Отцветают ночные слова на рассвете,
заливается сумрак румянцем стыда,
поднимается ветер. Пронзительный ветер
перемены судеб. И кричат поезда.
И кричат поезда у озябших перронов,
восходящее солнце слепит и знобит
тех, кто тратит сейчас золотые патроны
обещаний писать, навещать, не забыть.
Не забыть, как дрожит в нетерпении поезд,
как пылают холодные рельсы вдали,
как молчаньем глухим завершается повесть
оттого, что ночные слова отцвели.
*
Вот я опускаюсь на дно
последней печальной любви
и пью золотое вино
с любезными сердцу людьми.
И я опускаюсь на дно,
и меркнет сияние дня,
и волны пройдут надо мной,
уже не волнуя меня.
А там – высоко надо мной –
сардина идет в невода,
и в вантах трепещет звезда,
и ветер свистит ледяной.
Удачи – плывущим во мгле,
удачи – летящим во мгле,
дороги – спешащим к земле,
покоя – лежащим на дне.
*
Богатство палитры негодно,
и краска ложится, черна,
на серое наше сегодня,
зеленое наше вчера.
Какой сумасшедший дальтоник
машину сегодня ведет,
педаль до отказа утопит
с ликующим воплем «вперед!»
И красным пятнается черный,
и правда смертельнее лжи
впервые – так нищенски-четко,
впервые за пеструю жизнь.
Семидесятники
триптих
1
Былинные тени с востока на запад,
долины в тумане, распадки во мгле.
Нет боли о прошлом, заботы о завтра –
покой в небесах и покой на земле.
Пусть все обернется иначе и хуже
(сейчас не об этом, сейчас – ни о чем),
но миг этот, час этот дорог и нужен,
как в пору тяжелую – друга плечо.
Согретой травы опьяняющий запах,
горящие пики далекой гряды,
былинные тени с востока на запад,
звенящий и солнечный день впереди.
2
Вода сбегает с лопасти весла,
подмышками тельняшка порвалась,
и дням, счастливо-ярким, несть числа,
и жизнь в своем начале удалась.
Оставив ненадолго пенный след,
за горизонт уходят корабли,
и паруса – как музыка вдали.
И прожито всего пятнадцать лет…
3
Уже не уйти по звенящему насту,
затвор передернув, коня не пришпорить,
не выйти навстречу ветрам и ненастью,
с грозой не поспорить, с волной не поспорить.
Над грогом дымящимся песен не петь нам,
вершину не взять на едином дыханьи,
и мыльная пена, невзрачная пена –
надежда – на стенках годов засыхает.
Свершилось немного, и прожито много –
ах, дерзкие планы, наивные лиры!
…Пылит без конца столбовая дорога,
звенят кандалы, да кричат конвоиры.
*
Что ж нам делать,
унылым, усталым, убогим,
не умеющим верить
ни в черта, ни в бога?
А когда-то мы верили,
крепко и свято,
и в любимых своих,
и в друга и брата,
и в работу свою,
и в величие цели.
Что же в душах сейчас –
минус сорок по Цельсию?
Наши прошлые дни
нами преданы были,
мы их зельем травили
и матами крыли,
и ломали свои
неокрепшие крылья,
позабыв,
как мы радостно
небо любили.
А теперь
и не глянем
на небо и землю.
Зелье пьем.
Только радости нет
и от зелья.
Так когда и на чем,
брат,
мы сломаны были?
Так куда нам,
убогим, усталым, унылым?
Застольная
…а все-таки, жизнь – превосходная штука.
И даже беда, что ворвется без стука,
не в силах испортить наш праздничный ужин.
— Входи, дорогая, видали и хуже!
Ты лишней не будешь в застольном сумбуре,
где плещут в бокалах житейские бури,
где фыркает смех, как кофейник кипящий,
где хохот – сухие горошинки в чашке,
где сочным салатом сочатся слова:
«Забвенья…
разрыв…
— да еще –
трын-трава…»
Мы знаем: явилась ты, нас уважая.
Входи – бедолагам беда – не чужая.
Поднимем бокалы и об пол их треснем –
на счастье! Затянем бедовые песни,
и пусть стоит дорого праздник наш бедный,
но песни бедовые – стоят обедни.
Мы жизнь пропоем, как пропойца полтинник
последний пропьет. Но в житейской пустыне
плеснут наши песни живительной влагой
в иссохшие души – другим бедолагам.
*
Вот и все.
Последние точки над «ё».
Отдышись.
Оглянись.
Отстранись.
Позади –
затяжной
и трудный подъем,
впереди –
отвесная –
вниз.
Отрешись
от своих
бесконечных
утрат,
даже если
бездной влеком.
Это горькая азбука жизни,
Брат,
и до «я» —
еще далеко.
Биография автора: ОРОЧОН (КИСЕЛЕВ) ВАСИЛИЙ СЕРГЕЕВИЧ
Источник: ныне не существующий сайт «Бобошки и Марзаны или Записки просвещённого читателя»
Данный материал доступен в соответствии с лицензией Creative Commons Attribution 2.5
ПОДЕЛИСЬ С ДРУГОМ!
ВНИМАНИЕ! Комментарии читателей сайта являются мнениями лиц их написавших, и могут не совпадать с мнением редакции. Редакция оставляет за собой право удалять любые комментарии с сайта или редактировать их в любой момент. Запрещено публиковать комментарии содержащие оскорбления личного, религиозного, национального, политического характера, или нарушающие иные требования законодательства РФ. Нажатие кнопки «Оставить комментарий» означает что вы принимаете эти условия и обязуетесь их выполнять.
