ДЕТСТВО НА ОБОЧИНЕ АНГАРЛАГА. 2 часть (автор: Галина ГНЕЧУТСКАЯ) - ИМЕНА БРАТСКА
ДЕТСТВО НА ОБОЧИНЕ АНГАРЛАГА. 2 часть (автор: Галина ГНЕЧУТСКАЯ)
Продолжение цикла рассказов Галины Константиновны Гнечутской о детстве в селе Братск и в поселке Заярск Братского района Иркутской области. Воспоминания, передающие ушедшую от нас атмосферу послевоенных лет «во глубине сибирских руд».
ШКОЛЬНАЯ ПОРА. БИБЛИОТЕКА
Больше-Мамырская средняя школа посёлка Заярск, 1953 год
В 1953 году, на восьмом году жизни, я пошла в первый класс Больше — Мамырской средней школы посёлка Заярск. Название школы было по деревне Мамырь, расположенной неподалёку, но с этой деревней наша школа больше ничего общего не имела. Более того, у нас была вполне городская школа с высокообразованными и культурными учителями. Почти все мои интересы и увлечения, а их немало, укоренились во мне именно в этой школе.
В первом классе мне было не очень интересно учиться, потому что пристально изучался «Букварь», а я уже умела читать, а «про раму» мне было неинтересно. Книжек дома не было. Мои старшие сёстры выросли с книгами, их раздарили, мне не оставив ни одной, кроме учебников по литературе, которые я начала читать в третьем классе. А пока я пришла записываться в школьную библиотеку. Библиотекарь – старичок. Зовут его Александр Павлович. Он любит пошутить, и я сразу ощущаю остроумие и фальшь вместе. От этого неприятно, но ещё неприятнее стеллажи с грязными, рваными и заклеенными книгами. Они были зачитанными, а значит, интересными, но вид их отталкивал. В ящике с «лапшой» я увидела новые, красивые, но разрешили взять одну синюю, с котиком. Это был «Усатый-полосатый» Маршака. Прочла очень быстро, пришла менять на следующий день. Но Александр Павлович был так навязчив и утомителен, он пресекал все мои попытки выбрать что-нибудь потолще и попривлекательнее, что я потеряла интерес к библиотеке на несколько лет.
Первый класс Больше-Мамырской средней школы, 1953г. Я за первой партой у стены. Рядом Оля Горюнова, за мною Тамара Павлюкович.
СОСЕДИ
В нашем дворе проживало несколько интересных семей. В семье Никифоровых-Нестеренко, конечно же, были книги, но Аля Никифорова была старше меня, и наши интересы не очень совпадали. Аля активно руководила моим развитием, а ещё больше влияла личным примером. Однажды она организовала у нас дома встречу Нового (1954?) года. Несколько ребятишек без пяти двенадцать выстроились перед репродуктором со стаканами в руках. Что в стаканах? Вода или чай. Мы выслушали поздравление, громко стукнулись стаканами и стоя слушали Гимн Советского Союза. Это очень впечатлило и впечаталось. Аля устраивала нам громкие читки. «Зимовьё на Студёной» Мамина-Сибиряка, его же «Серая шейка», «Дети подземелья» Короленко. Мне было невероятно трудно сдерживать слёзы при чтении этих трагических историй, но без них я была бы другая. Я благодарна этой сильной интересной девочке. На её попечении были четыре младших брата, а она тянулась ко мне и тянула меня.
В первом классе я подружилась с Софой Грачёвой, она была младше меня и жила в первом доме нашего околотка. Моя мама настороженно отнеслась к моему знакомству с этой семьёй, ей почему-то не нравился папаша Грачёв, усатый брюнет, ходивший в военной форме чёрного цвета, напоминавшей немецких фашистов, и я решила, что именно в этом причина её неприязни. Тогда я не знала, что это форма офицеров НКВД. Удивительно теперь для меня, что ему повышали звания, и он был очень горд и званием и формой. Сонина мама, по фамилии Германова, казалась, а может, и была на самом деле, аристократкой. Во-первых, она не работала, во-вторых, принимала гостей в атласном халате, а в-третьих, подавала на праздничный стол множество невиданных закусок. Именно у них я впервые попробовала крабы. Германова не чуралась книг и поощряла мой интерес к красивым изданиям. Но самым удивительным в этом доме были настоящие, прямо на ёлке горящие свечи! День рождения Сони совпадал с новогодними праздниками. На сохранившемся фото мы сидим за круглым столом, уставленном яствами. Сонина мама нас активно угощает:
— Жорик, кушай крабы. Твоя бабушка сказала, что ты очень любишь крабы.
Я тоже пробую крабы. Они не очень-то, но их любит Жорик, а я люблю Жорика, значит, я должна полюбить крабы, думаю я про себя и смотрю с восторгом, но с опаской на свечи, горящие на ёлке. Но Сонина мама бдительна тоже: она постоянно поправляет свечи. Каково-то было ей! И готовить, и угощать, и поддерживать беседу, и свечи наблюдать! Я стараюсь усвоить этот стиль и ритм для последующей жизни. Но кто знает, может, в наше отсутствие сюда приходили слуги? Всё бывает в жизни, а особенно тогда, когда начальникам и офицерам ГУЛАГа было положено многое в дар, в том числе и рабочая сила. А Сонин отец, видимо был из числа хозяев.
Жорик Марголин жил во втором доме, а я в третьем. После подготовки уроков, я шла на занятия к Жорику. Почему-то он жил без родителей и не ходил в школу. Его обучал дедушка. Через год Жорик сдаст экзамен и поступит во второй класс ленинградской школы. А сейчас меня подробно расспрашивают, что проходили в школе. Потом мы садимся за игры. Помню, что мы играли в лото. Это, как сказала его бабушка, развивает внимание. Но больше мне нравилось детское лото, в котором картинки делились надвое, и надо было подбирать пару или искать дубликат картинки на розданных картах. Одна игра называлась «Сила». Я бы назвала её «Тяга». Для лошади надо было найти повозку или седока и т.д. Я чувствовала, что это старинная игра. Но были и новые. Буратино с кубиком и фишками. И вот этот Буратино меня так заинтересовал, что Марголины вручили мне большую книгу для чтения с картинками про Буратино и всех его друзей. Вторая книга оказалась ещё интереснее, но сложнее. В ней были трудные имена. Это известные «Путешествия Гулливера» Я спотыкалась на именах и потому читала долго. По этой причине Бабушка Жорика перестала давать мне книги, а зря. Я очень дорожила их книгами и даже стала в будущем библиотекарем детских и школьных библиотек.
Живший рядом с Марголиным мой одноклассник Игорь однажды сказал:
— Ты всё с Жориком, да с Жориком, а все соседи уже говорят про вас: муж и жена.
Меня это ужасно смутило, и я решила больше к Жорику не ходить. Вероятно, никто так не говорил и не думал, а Игорь всё сочинил. Его любили дамы постарше, а мне он никогда не нравился. Пожалуй, его задевало моё равнодушие, и он время от времени напоминал о себе какой-нибудь пакостью. Однажды на пионерском сборе он доложил всему классу, что весь двор ополчён на меня за игру в поликлинику, когда я лечила детей, перемазав их йодом и зелёнкой. В другой раз он подговорил маленького Генку сказать мне неслыханную непристойность и ухмылялся, заметив мой шок. Я была популярна в своём дворе. Творческая активность не давала мне покоя. Мне хотелось объединить малышей нашего двора и вдохновить их на большие дела. Я организовала концерты и получила от взрослых прозвище-звание «Наш режиссёр». Это и не давало покоя Игорю. Но это было потом, а пока я в первом классе.
КРАСНЫЕ ЧЕРНИЛА
Итак, я учусь писать чернилами деревянной ручкой со вставочкой – пером № 11. Надо писать «с нажимом» и не на одну, как пишут теперь, а на две клеточки в высоту. Надо писать красиво, а это очень трудно. Учительница Елизавета Васильевна Червинская спокойно улыбается нам, но поблажек не делает. Каждый день проверяет тетради и ставит красными чернилами оценки. Она выводит их очень красиво, с нажимом. Я дома играю в школу. Красных чернил нет. Как хочется красных чернил! Однажды я делюсь этой сокровенной мечтой с соседкой по парте Олей Горюновой. Она же в ответ так просто:
— А у нас есть. Приходи с бутылочкой, я тебе отолью.
Какое счастье! У меня будут красные чернила, и я буду ставить оценки своим воображаемым ученикам в их маленьких тетрадках! В февральский день я иду к Горюновым на Набережную. Они проживают в отдельном доме за забором. Сначала меня поражают пространства их жилья, несколько отдельных комнат (у нас была одна комната и кухня), мебель, ковры и зеркала, но более всего — растения разной величины и разных видов. Оля ведёт меня из своей комнаты в комнату старшего брата. Это веранда, здесь прохладно. Показывает большую коллекцию марок. Я напоминаю про чернила. Она берёт полулитровую бутылку, полную чернил, и ведёт меня в ванную, где размещается большая белая ванна с водой, а в воде плавает свежевыстиранное бельё. Потом берёт мой пузырек и начинает переливать из большой бутылки чернила над бельём. И вдруг чернила льются мимо и бельё окрашивается в розовый цвет! Я в ужасе: что мы натворили! «Ничего страшного», — говорит Оля и вынимает пробку из ванны. На моих глазах вода вытекает вся! «Что же теперь будет?» — со страхом думаю я. Но Оле подвластно всё! Теперь она включает кран с водой, который я не сразу заметила. И, представьте, чистая вода заполняет, журча, ванну. «Оля! Ты что там делаешь?»- издалека кричит мама. «Ничего! Воду включаю!» — кричит она в ответ. Я была потрясена от этих, впервые увиденных чудес!
Дома взахлёб, стараюсь по порядку, рассказать маме, где я была и что видела. В своём рассказе я перехожу на необыкновенные цветы, растущие у Горюновых. «Так ты попроси отростки». «А дадут?» «А ты спроси, может, и дадут» И дали! И у нас росли олеандр, роза, бегония и клён абутилон – они так украшали наше небогатое жилище!
СВЕТ
Мне самой трудно поверить, что первые годы своей жизни, а это почти четыре года, я прожила при свете солнца и керосиновой лампы. Ни о каком электричестве не было речи, никто из невыезжавших братчан не знал, что это такое. Я так свыклась с керосиновой лампой, что не замечала её, а когда переехали в Заярск, то не заметила электричества – с ним для меня органично связалась жизнь на новом месте. Появилась новая фраза: выключить свет. В сумерки незаметно для меня свет включался. Я быстро привыкла к этому, как к солнцу, и уже казалось, что так было всегда.
Каждой весною, меня привозили на поезде к бабушке в Братск. Тогда ещё не было моста через Ангару, и значит, мы доезжали до станции, но не в самом старом Братске, а напротив него – на правом берегу Ангары. В этом месте река была особенно широка, так как в неё впадала Ока, а многочисленные острова здесь были невелики и не нарушали перспективу её русла. Так, по льду мы перебирались в Братск к вечеру. И вот теперь сквозь мягкий свет керосиновой лампы во мне вторично, после встречи с красной лилией, затрепетала душа. Потрескивание светящейся печки перекликалось с язычком живого пламени высокой настольной лампы, и трудно было выбрать очаг: печка или лампа? Я выбрала лампу. Можно было прибавлять её яркость и наблюдать, как при этом ярче становятся наши тени, их движущийся хоровод. Но не долго. Бабушка и тётя Шура тут же убавляли пламя, экономя керосин.
После ужина и чая начинались рассказы о корове: она уже отелилась, и в доме есть для меня молоко. О подросшей из семечка яблоне: летом её решили высадить в огород. Про кур, которые уже несутся, и завтра мне сварят яичко. Про собаку по имени Мальчик. Мальчик спрятал кость, когда тётя Шура наблюдала за ним, а потом перепрятала и снова наблюдала, как он ищет свой клад.
Спрашивали о жизни и меня. Я что-то рассказывала, но не помню что. Очевидно, задавали вопросы с подвохом, а я, не догадываясь об этом, всех выдавала, и наша заярская жизнь становилась известна без прикрас. Возможно, я говорила, что не буду теперь есть говядину, потому что точно знаю, что это мясо зарезанной коровы, о которой я долго плакала и не стала есть суп, хотя, как сказала мама, суп был из свинины. Своего скота у нас в Заярске не было, я слышала об этом событии от соседей. Потом шли разговоры о разных жителях Братска, о моих подружках. Раин братик умер от скарлатины, и теперь его нет. Я старалась об этом не думать, но хотелось плакать.
Ставни на окнах были давно закрыты, но сквозь них проникали лучи фар почтовой машины. Значит, пришёл поезд из Тайшета, и на машине везут почту. Окно, выходящее во двор не закрывалось. Сквозь него я видела двор, слабо освещённый светом настольной керосиновой лампы, далее тёмный огород и простирающуюся тьму над рекой. Далеко и тревожно лаяли собаки. Но здесь, в доме около печки и лампы, в такой родной обстановке, я чувствовала себя в безопасности. Клонило ко сну. Руками я водила по кессонной стене-перегородке – эта необычная стена тоже давала защиту и стабильность. Я засыпала.
Уже построили мост, и поезд стал приходить на левый берег, к самому Братску на станцию Мостовая. От станции днём мы шли пешком, а вечером просились на почтовую машину. И вот я у бабушки!
— Ты ничего не замечаешь? – спрашивает тётя Шура.
— Нет,- с недоумением отвечаю я, оглядываясь по сторонам.
— А ты посмотри на потолок. — Смотрю и вижу на потолке тусклую электрическую лампочку. Она так слабо освещает комнату, что по сравнению с Заярском, трудно назвать её свет электричеством. Вместо ожидаемого от меня восторга, я молча киваю: вижу. Потом спрашиваю:
— А где керосиновая лампа?
— А мы убрали её. Теперь не надо покупать керосин.
Так старый Братск утратил для меня половину своего очарования.
После ужина и чая начинались рассказы о корове: она уже отелилась, и в доме есть для меня молоко. О подросшей из семечка яблоне: летом её решили высадить в огород. Про кур, которые уже несутся, и завтра мне сварят яичко. Про собаку по имени Мальчик. Мальчик спрятал кость, когда тётя Шура наблюдала за ним, а потом перепрятала и снова наблюдала, как он ищет свой клад.
МЕДИЦИНСКИЕ ИГРЫ
Я не стала врачом, хотя к этому, казалось, были все предпосылки. Мамина сестра, наша тётя Шура, работала фельдшером. На одном её примере делались выводы, как значима в обществе роль медицины и фигура медика. В детском саду, а потом и в школе — постоянные медосмотры. Но рыбий жир, который вливала в нас медсестра детсада, был для меня настоящей пыткой. Глядя на убывающую бутыль с рыбьим жиром, я прикидывала, когда закончатся эти пытки. Кто-то из детей посоветовал мне заглянуть в угол кабинета заведующей. И что же? Я увидела новую огромную бутыль этого тошнотворного «напитка»! Вот в этом причина, почему я всё-таки не стала врачом: насилие! А помогать людям мне нравилось всегда.
Авторитет врача был особенно велик в провинции, повсюду о них шли разговор — о хороших врачах, разумеется. Мою мамочку они спасли от смерти, хотя она продолжала жаловаться на сердце. Ссыльная латышка, мать красавицы Мильды, показала моей маме таблетки сердечками – эта форма говорит, что они «от сердца». Моя старшая сестра Клара жила тогда у отца в Риге. Мама заказала ей эти таблетки, и они уменьшили частоту её сердечных приступов.
В разговорах заказчиц платьев, или в поликлинике, ожидая приёма врача, я без конца слышала две фамилии: Смирнов и Зацепин. Это были два бога в нашем посёлке Заярске. Я внимательно прислушивалась и сделала выводы, что Смирнов – это хирург, а Зацепин – дамский доктор. Как я поняла, их основная работа проходила в ОЛПе. ОЛП – это особый лагерный пункт. Там находилась больница, куда укладывали больных на операции, и там нашей маме сделали укол в сердце. Работали там лучшие врачи. Как они попали в такую глушь? Возможно, что в связи с «делом врачей» 1949-го года. На прогулке в детском саду я организовала детей в игру «Смирнов и Зацепин». Я была координатором в этой игре. Назначив двух умных красивых мальчиков «докторами», присвоив им имена местных светил, я ставила «диагноз» и отправляла соответственно всю старшую группу к Смирнову или к Зацепину. Все суетились, все носились по двору сада, все хотели попасть к тому или к другому – кому кто нравился, а я распоряжалась, к кому им надо. Ни о какой гинекологии речь, конечно же, не шла. Просто женщины и, следовательно, девочки, «предпочитали» Зацепина. Да и я лучше знала, к кому им идти, хотя мальчики-врачи никакого лечения не проводили – не умели. Это просто была подвижная игра.
Однажды летом, оказавшись в Братске у бабушки, я организовала игру «В ренген». Конечно, правильно «рентген», но я как слышала от тёти Шуры, так и говорила. Придя уставшая с работы, тётя Шура без конца жаловалась на постоянные шумные очереди на рентген. Люди спорили, кто за кем, кричали и мешали работать. Я усвоила, что «ренген» так необходим людям, что они готовы ночь не спать, караулить очередь (а ведь они приезжали в поликлинику Братска из отдалённых деревень), и потому имели право кричать и толкаться.
Как-то собрались в нашем дворе подружки. Хотелось интересной игры. Мы были на сеновале — здесь я могу хозяйничать, и пахнет хорошо. А внизу живёт корова, но сейчас она на выпасе.
— Давайте играть в ренген. Вставайте в очередь. Спрашивайте, кто за кем. Ну что вы так тихо стоите? Надо шуметь и толкаться! – и я показала, как. Для этого я с силой сдвинула очередь, и одна, по имени Тамара, упала с сеновала вниз на грязную коровью площадку! Все затихли от ужаса! Тамара ушиблась, испугалась и заплакала. Я тоже готова была плакать: было очень жаль подружку, но необходимо было действовать! Я сбежала по лестнице вниз, погладила Тамаре спину – она показала на ушиб. Быстро принесла ковш воды, смыла с неё следы навоза. Тамара всхлипывала. Игра закончилась. Страшная мысль не давала мне и Тамаре покоя: вдруг вырастет горб?! Отец Тамары был начальником милиции, что ставило моё будущее в полный тупик. Мои домашние не совсем поняли, что произошло. Ну, упала девочка случайно, но ведь не кричала, значит, всё нормально. Я не вдавалась в подробности, решив подождать диагноза. На следующий день Тамара с радостью сообщила, что горб расти не будет – так сказала её мама. Я вздохнула свободно, и мы продолжали дружить.
СВОБОДА
Уже в первом классе я ощутила на себе много обязательств и гораздо меньше свободы, но поначалу я не осознавала этого, а что-то временами тяготило меня. Я понимала, что теперь я школьница, и всё-таки психологическое различие моих ощущений до школы и теперь было мне не понятно, вызывало беспокойство. Вы скажете, что всё это нормально, и я соглашусь с вами, но я так устроена, что пока не осознаю какое-либо явление, не успокоюсь. Так было с экскурсией, и так вышло с несвободой. Может, это жестоко по отношению к самой себе, может, это вообще проявление болезни, но уже в детстве я начала проводить над собою эксперименты, к сожалению, вовлекая в них других, не подозревающих о моих намерениях, людей. Потом они, естественно, возмущаются моей бесчувственностью, и не догадываются, что жестока я прежде всего к себе самой, а за них страдаю вдвойне. Но ближе к делу.
Как обычно, летом меня привезли к бабушке. Поили молоком, кормили овощами, яйцами и творогом со сметаной. Я познакомилась с местной детворой, качалась во дворе на качелях, не читала, да и книг в доме не было.
Однажды в ворота постучала соседка, а дома я одна. Она не долго объясняла цель прихода:
— Там сидит мой мужик во дворе. Я хочу посмотреть, что он делает.
Я очень удивилась, только и поняв, что мужик не в нашем дворе. Но как же она его увидит у нас? А она подошла к заплоту – так назывался забор, и прилипла к нему. Я подошла тоже и, как на ладони, увидела в соседнем дворе двух пьющих мужиков. Соседка не уходила, шепнув, что ей надо их послушать. Мне тоже стало любопытно, что же такого необычного они скажут. Мужик слева вёл беседу, а справа поддакивал, кивая. Смуглый заросший «левый» говорил громко, перемежая речь нехорошими словами. Он выражал свои чувства возмущения почти как моя бабушка, но разница была видна. Это был очень сильный человек! Он ничего не боялся. Он был свободен! Но это я поняла потом, а сейчас просто так же приклеилась к забору. Наконец, он произнёс самое смачное ругательство. Я ощутила в нём наивысшую степень свободы и отлипла от забора. Вскоре женщина ушла. У меня было такое волнение, будто я побывала в театре и чуть ли не катарсис испытала. Возможно и потому, что в нашей семье не было мужчин.
К концу лета я вернулась домой. Меня потянуло в старый двор – там жила моя одноклассница, ещё одна Тамара. Или мы встретились в книжном магазине, покупая перед школой учебники. В старом дворе я ощутила свою прежнюю свободу – вне школы и даже вне детсада. Мне захотелось вернуть или закрепить это чувство. Дома была Тамарина мама. Мы ушли во дворик, а потом в их сарай, где были дрова, старые игрушки, и где можно было общаться свободно. Но мне и этого было мало. Я наскоро сымпровизировала столик, велела Тамаре принести в стаканах воды. Мы чокнулись и я, как тот свободный мужик, свободно выругалась!.. Наступила тишина. Раздался голос:
— Тамара! Что там происходит?
— Это не я! – пискнула Тамара.
И я ушла домой. Смешанные чувства одолевали меня. Чувство удовлетворения с чувством стыда и разочарования. Я училась видеть себя со стороны, и мне совсем не понравилась я в новом амплуа — в роли мужчины.
Через несколько дней моя мама сказала:
— Я слышала от людей, что ты материлась. Чтобы этого больше не было. — Так и вышло. С той поры я никогда больше не произнесла нехорошего слова. Но, может, и жизнь меня берегла? А чувство свободы я стараюсь сохранять другими способами.
СМЕШНО
Часто вспоминаю бабушку, её поговорки, её словечки. Из грубых слов чаще других было привычное «холера» Так ругали меня, курицу, петуха, соседей, даже тальник, который неожиданно пророс в заборе.
Смеяться было не принято, и редко позволялось. Когда сёстры начинали хохотать, бабушка ворчала:
— Ну, заржали! Что ни дурно, то потешно!
Я тоже любила посмеяться. Ведь смех даёт разрядку, снимает напряжение и даже страх. Я так порой смеялась, что запрокидывала голову, за что сразу от матери получала тычка за неприличное поведение.
Девчонки и мальчишки рассказывали анекдоты. Я воспринимала их как реальные истории, но не понимала их смысла. Все смеются, значит, смешно. Большинство анекдотов про армян и про евреев. Я долго думаю, почему про них. Это потом узнала, что сами евреи и сочиняют анекдоты, а тогда я поняла, что их за что-то осмеивают. Но не понимала, за что. Решила спросить у сестёр, но они всегда смеются надо мною. Как бы спросить так, чтобы поосторожнее? Вот я и говорю:
— Еврей и армянин – это смешно. — В ответ воцаряется подозрительная тишина, которая в привычном галдеже пугает. И гроза разразилась!
— Мама! Ты слышала, что она сказала?!
Я опять повторила. У мамы строчит машинка, и она не слышит нас. Сёстры подбегают к ней и наперебой повторяют мои слова. Мама не сердито, но очень строго, повернувшись ко мне:
— Не смей говорить такое! Чтобы я больше этого не слышала!..
Материнское слово имеет силу. Я усвоила урок, хотя на свой вопрос не получила ответа. Через несколько лет я узнала, что отец моих сестёр еврей, что я ношу общую с ними фамилию. Потом все выйдут замуж и возьмут новые фамилии, а я оставлю. Оставлю по разным причинам эту привычную, как имя, но чужую по крови фамилию, а по сути, это мой псевдоним.
— Выпью-ка я стаканчик чаю, — по старой привычке говорила мамочка, когда мы уже сто лет пили из чашек. И вспомнился случай из далёкого детства.
Тамара в Иркутске, 1956 год
В те времена мы жили столь скудно, что в доме не было ни одной чашки. Пили из стаканов. В войну и после войны, за редким исключением, так жили все. Моя средняя из сестёр Тамара училась в иркутском техникуме. Она-то знала, какой подарок нужен маме. Ей нужна была чайная чашка. Сестра копила деньги, отказывая себе в необходимом. И вот чашка куплена в Иркутске, привезена на пароходе в Заярск и вручена мамочке! Все оценили этот прекрасный подарок! Тонкий фарфор нежно-голубого цвета с позолотой. Тамара и мне привезла подарок. Это был кукольный чайно-кофейный сервиз из розовой пластмассы. Из него я поила кукол, а сама смотрела на мамину чашку — она не давала мне покоя. Так навсегда я полюбила фарфор. Когда мама была на работе, я пила чай из её чашки, но довольно скоро не удержала и разбила.
— Ну вот, — сказала, придя с работы, мама. — Надолго собаке блин! — Обычно так грубо говорила бабушка, но мама иногда повторяла её слова. Я горько плакала. Но история имела продолжение.
Сестра долго не могла успокоиться, и когда я в очередной раз наливала чай куклам, она спросила:
— Где тут у тебя чашка? – Я показала чашечку
— Так вот тебе! – и каблуком раздавила её.
Я ничего не ответила, только заплакала. Было понятно, что это отчаянная месть за моё преступление. И не только месть, но горькая обида.
С этого времени Тамара решила всерьёз взяться за моё воспитание.
Тамара в Иркутске, 1956 год
МЕСТЬ
— Сейчас, — однажды сообщила средняя сестра, — Я приготовлю тебе яичницу. Ты же любишь яички?
Она достала яичный порошок, привезённый ею из Иркутска, развела его водой, вылила на сковородку. Я смотрела, как эта яичница превратилась в блин. Тамара переложила его на тарелку и придвинула ко мне: «Ешь!» Я попробовала:
— Не вкусно! Я не хочу.
— А ты ешь!
— Нет, не буду.
— Я тебя никуда не пущу, пока не съешь.
Я не ожидала от сестры такого насилия, стала выбираться из-за стола. Чем кончилось? Скорее, моими слезами и даже криком. Но я не съела: это была не яичница.
К концу лета мне удалось взять реванш, и даже дважды. Как-то все ели арбуз, и Тамара решила, что доедать остатки она имеет полное право, хотя я так не считала, но помалкивала. Она доела арбуз, выпила остатки сока и убежала по своим делам. В арбузную чашку я быстро налила воды из умывальника и села читать. Вернувшись, сестра вскрикнула от радости — сколько накопилось соку! – и жадно проглотила сок, то есть воду.
— Что-то не сладко, — разочарованно подвела она итог.
— А я воды из умывальника налила.
— Тьфу! — Сказала она.
Гуляя по нашим дворам, временами я натыкалась на стихийную помойку. Там встречались интересные вещи. Помойку регулярно убирали, она не была узаконена, поэтому на ней всегда валялось всё чистое и свежее. Я находила здесь красивые коробочки, бутылочки из-под духов и коньяка, которого в нашем доме отродясь не водилось, и однажды – орехи! Они были без скорлупы, я таких не видела и не пробовала. Их обжаривали и на этот раз подожгли, сразу выкинув. А тут я, и сразу их сцапала! Принесла домой спокойно полакомиться, но вижу Тамару и решаю поделиться:
— Орехов хочешь?
— Хочу! Вкусные. А ты где их взяла?
— Да на помойке!
И сестра плевалась и смеялась попеременно, а вечером жаловалась:
— Надо же! Напоила из умывальника, накормила с помойки! — Но не сердилась. В случае с орехами я не собиралась мстить, но так сошлось. Вспоминаю эту историю с лёгким чувством сожаления. С лёгким потому, что забавно было. Смеялись все. С сожалением потому, что я не люблю мстить, даже если очень обижаюсь и злюсь. Потому мне стыдно, что я мстила.
К концу лета мне удалось взять реванш, и даже дважды. Как-то все ели арбуз, и Тамара решила, что доедать остатки она имеет полное право, хотя я так не считала, но помалкивала. Она доела арбуз, выпила остатки сока и убежала по своим делам. В арбузную чашку я быстро налила воды из умывальника и села читать. Вернувшись, сестра вскрикнула от радости — сколько накопилось соку! – и жадно проглотила сок, то есть воду.
КАЛОШИ
Будучи первоклассницей и возвратясь из школы после километрового пути, я доставала ключ из портфеля, но пока отпирала на морозе висящий замок, делала в штанишки. Очень расстроенная, я входила в дом, раздевалась и начинала стирать мокрое бельё под умывальником, потом сушить у печки.
Наступила весна. Мама купила мне кожаные зелёные ботиночки, а на них надевались чёрные резиновые калоши с малиновой байковой подкладкой. Я была счастлива: красиво, сухо и тепло! Но по причине моего авантюрного характера этот рай под моими ногами вскоре начал разрушаться. Я бродила по лужам со страстной настойчивостью. Зов ли природы, страх ли воды, который та же природа толкала меня преодолеть, но я опять не просыхала. Вода в лужах сменялась густеющей чёрной грязью. Мои ноги увязали в ней, и я, стремясь сохранить равновесие, чтобы выбраться и при этом не упасть, вытягивала ногу в ботинке из чернозёмной каши, оставляя в ней калошу, на глазах заполнявшуюся грязью. Не удержав равновесия, следом я ступала туда же чистым ботинком.
Выбравшись на сушу, я начинала «исправлять ошибку». Сначала выливала грязь из калоши, потом очищала палочкой ботинок, пыталась вдеть его в калошу, но не получалось, да и пора было идти домой. Пока не пришла с работы мама, надо «замести следы». Под умывальником я мыла обувь, долго вытирая её носовым платком, стирала платок и всё сушила.
И зачем я испытывала такие муки? А я приобретала жизненный опыт. Такой опыт тоже нужен, и он пригодился в воспитании моих детей. Не запрещайте детям шлёпать по лужам, но приучайте их к самостоятельности.
ЦЫПКИ
Бродя по лужам, я студила и мочила не только ноги, но и руки. На руках образовывались цыпки. Почему цыпки? Может, это медицинский термин? В моём понимании это как-то не связывалось с курами и безобидными цыплятами. Мама ругала меня за цыпки, то есть обветренные руки с огрубевшей кожей и даже с кожаной коркой. Руки были некрасивы, они краснели и болели, когда лопалась кожа.
Однажды мама продемонстрировала, как от них можно избавиться. Она налила горячей воды в таз, положила туда кусок мыла и велела опустить в раствор руки. Было больно, потом приятно и даже радостно: цыпок не будет! Промокнув руки полотенцем, она смазала их вазелином. Руки горели! Я терпела, но слёзы капали. Я знала мамин ответ: «Не бродись!»
Но я бродила и бродилась, а цыпки скрывала, мазала руки насухо – так было не больно, но не эффективно.
Однажды в школе был неожиданный медосмотр. И вот я без формы, сгорая от стыда за цыпки, подхожу к врачу, а она начинает гладить меня по рукам, приговаривая:
— Ах, какие милые девочки! Ну, какие милые ручки! – «Она смеётся надо мною!» — думаю. Она же продолжала млеть. Да что же это было на самом-то деле?!
ВСЕГО ОДИН ДЕНЬ
Все мои родные были строгими и с того времени, как я пошла в школу, строгали меня без конца, пока не заметили, что их старания удались, и я выучилась многому и даже большему, чем они планировали. (А заметили они это очень не скоро). Но я-то их строгость воспринимала иначе: мне не хватало их тепла, их любви. Я научилась казавшееся мне равнодушие использовать себе во благо, думая, что вот так будет лучше для всех, когда каждый сам по себе. Из этого следует вывод, что настоящей близости у нас не сложилось, хотя мне этого очень хотелось. Но любовь к родным, как пришла с рождением, так и осталась, и ей даже смерть ей не помеха.
Когда я подросла, то болела нечасто, а болезнь воспринимала как отдых и наслаждалась мамочкиным присутствием и участием. Но всего один день мама позволяла себе ухаживать за мною, ведь больничных по уходу за детьми тогда не давали. Отчаиваясь, что с пропуском и одного дня она получит денег меньше, сетовала, что я не слушаюсь и брожу по лужам. Но я была так счастлива, что моя мамочка со мною! Потому старалась не обращать внимания на её воркотню.
Я была всё-таки закалённым ребёнком и никогда не носила носков, а в резиновые сапоги мама научила меня накручивать фланелевые портянки. У меня не было шарфа – в школу и на прогулку всегда с голой шеей, и было тепло. Но внезапный жар валил меня с ног. Это случалось после уроков, и вечером мне ставились компрессы, а ночь проходила в бреду. У мамы была перина в оранжевую полоску, и все любили на ней понежиться. И вот в первую ночь болезни я ощущала, как эта перина в виде скрученного огромного валика начинала надвигаться на меня и душить. Меня тошнило, я задыхалась, кашляла. Мамочка прикладывала к моей груди, а потом к спине своё прохладное чуткое ухо и слушала, нет ли хрипов и бульканья, то есть воспаления лёгких.
Жар спадал, валик исчезал, я засыпала, положив руки под подушку, а утром просыпалась счастливая. Сегодня мама не уйдёт на работу, а возле кровати, на табуретке в пол-литровой баночке, меня ждал прозрачный яблочный компот — я очень любила его и получала только во время болезни. Это был самый дешёвый компот, но очень вкусный и такой полезный, что я быстро поправлялась.
МАМА, ПАПА!
Кажется, я училась в первом классе, а возможно ещё ходила в детский сад… Была осенняя ночь, котик Дымчик, как всегда, улёгся к моей голове, так мы и спали вместе. Вдруг я проснулась от криков сестры: «Мама! Папа!» — очень громко кричала она с кухни, где стояла её кровать, и горел свет. Я поначалу обрадовалась, подумав, что неожиданно приехал её отец, о котором было много разговоров, поэтому я тоже ждала его.
Мама резко вскочила и с угрожающим криком ринулась на кухню. Тогда я поняла, что случилось какое-то несчастье. Мама с Лерой кричали вместе, и хотя было очень страшно, я поднялась с постели и заглянула на кухню. Что-то происходило с окном. Кто-то с улицы с криком давил на внутренний фанерный ставень. Форточка была разбита, (утром я видела окровавленные стёкла). Мама с Лерой давили на ставень изнутри и так удерживали его. В окно врывались какие-то животные крики, среди которых я расслышала: «Спасите!» Все мои мысли перемешались. Тот человек, а это был человек, если он говорил и хотел сломать ставень, пытается ворваться в наш дом и он же просит о помощи. Мама стала кричать соседям. Шкловские молчали, видимо, спали очень крепко, а Гулисов стал громко пугать разбойника и позвонил в милицию – у него был телефон.
Крики стихли, к нам в дверь уже стучал Гулисов. Мама вышла в сени, я за нею. Её трясло, сосед успокаивал. Вдруг мамочка заметила, что она не одета! Она смутилась, наскоро попрощалась, мы заперли дверь и легли спать.
Вечером, после работы, мама рассказывала нам начало и продолжение этой истории. Оказывается, один полусвободный заключённый шёл ночью по железной дороге. Его встретили и ударили ножом, но он увидел свет в окне нашей квартиры и побежал на этот свет за помощью. От ранения он был не в себе, мог бы постучать и объяснить ситуацию через дверь, а он ринулся в окно, не видя с улицы ставня.
Милиция повезла его в больницу ОЛПа, где ему спасли жизнь. Нас тоже называли его спасителями. Ведь если бы мы не вызвали милицию, то он бы истёк кровью.
О СЕБЕ
Я родилась в Братском селе, т. е. в старом Братске в 1945 году. В 1913 здесь родилась моя мама Суркова Мария Васильевна. Её Отец Василий Родионович, как и мать Евдокия Гавриловна были родом из Саратовской губернии, затем жили в Кронштадте. За участие в революции 1905 года Василий Сурков был арестован, осуждён, по этапу перемещён в Александровский централ под Иркутском. Отбыв срок, направлен по новому месту жительства в Братскую волость (без права выезда) сначала на Николаевский железоделательный завод, затем в Братск. Сюда, не боясь медведей, приехала его жена со старшей дочерью Шурой, здесь семья прибавилась двоими детьми, среди которых была моя мама.
Когда-то я планировала начать свои воспоминания с этого, но знаю, что это далёкое не всегда захватывает читателя.
Моё детство прошло в родном Братском селе и в 75 километрах от него – в Заярске. Было два Заярска: старый, где была речная пристань, и новый – где находилось управление АНГАРЛАГа. Ма жили в новом Заярске, в его промышленном районе, а значит, в лагерном. Вдоль наших домов Лесников тянулась железная дорога на Усть-Кут. За дорогой были две зоны заключённых с военным городком, а между ними – ДЕПО с паровозами. С трёх сторон наши дома окружали мукомольный и дровяной склады, дизельная электростанция и пожарка.. Мимо электростанции через поля мы ходили на Ангару, а мимо зоны ходили в леса. Вблизи зоны леса были вырублены, и ни одного дерева не росло ни возле дома, ни в посёлке.
Квартиры в наших домах не были коммунальными, у каждой был отдельный тамбур-вход, но поначалу мы жили в бараке.
Шесть классов я закончила в Заярске, а потом училась в школе №20 в Падуне. Я закончила среднюю школу в Риге. Мечтала стать искусствоведом, но стала библиотекарем, о чём не жалею. Моя основная работа состоялась в школьных библиотеках, где жизнь кипела и не давала стариться. У меня две прекрасные дочери, много внуков и правнуков. Жизнь состоялась, но я не мыслю её без творчества.
В 2010 году я выпустила сборник стихов, и не ожидала, что так стремительно возьмусь за прозу. Сначала я написала на бумаге 3-5 рассказов, решив, что этого достаточно. Потом ещё пять и будто успокоилась. Но ошиблась: этими рассказами я разбудила память. Я села за клавиатуру, и пальцы бежали с такой скоростью, что попадали в другие буквы, и я постоянно делала смешные опечатки.
Для чего я это рассказываю и для чего пишу? Мне бы хотелось заразить вас этим мемуарным зудом, чтобы вы оставили потомкам память о прошлом. Ведь будущего нет без прошлого, и все мы из прошлого.
Галина Гнечутская
ВНИМАНИЕ! Комментарии читателей сайта являются мнениями лиц их написавших, и могут не совпадать с мнением редакции. Редакция оставляет за собой право удалять любые комментарии с сайта или редактировать их в любой момент. Запрещено публиковать комментарии содержащие оскорбления личного, религиозного, национального, политического характера, или нарушающие иные требования законодательства РФ. Нажатие кнопки «Оставить комментарий» означает что вы принимаете эти условия и обязуетесь их выполнять.
