ОДИНОКАЯ ЛАМПАДКА ДЕРЕВНИ (автор: Анатолий КАЗАКОВ) - ИМЕНА БРАТСКА
ОДИНОКАЯ ЛАМПАДКА ДЕРЕВНИ (автор: Анатолий КАЗАКОВ)
Считается, что душа наша, издёрганная, надорванная и кровоточащая, любит и в песне тешиться надрывом. Плохо мы слушаем свою душу, её лад печален оттого лишь, что нет ничего целебнее печали, нет ничего слаще её и сильнее, она вместе с терпением вскормила в нас необыкновенную выносливость. Да и печаль – то какая! – неохватно – спокойная, проникновенная, нежная. Валентин Григорьевич Распутин. ( отрывок из рассказа «Изба»)
Сколько в тебе жизненной суеты, человек? Сколько праведных и неправедных поступков ты делаешь, пока трепыхается твоё сердце. Но ведь живём, едим, спим, работаем, растим детей, внуков, правнуков. Верим в свою Матушку Русь, именно в неё сердешную, кондовую, до глубины души красивую. Пока и живы на белом свете, ибо наши воистину замечательные предки так наказывали… Еду на поезде «Нерюнгри – Москва». Путь длиною в пять тысяч километров давно стал для меня привычным, но всё одно: кажинный раз удивительный. Еду к своей тёте Евдокии Андреевне Кувановой. За рассказ о её жизни под нехитрым названием « Евдокеюшка» дали мне в Первопрестольной серебряную грамоту за подписью профессора Богословия А. И. Осипова. И это не похвальба моя, я и не чаял, что такое случится. Теперь вот издал книгу «Аналой» и везу дорогой Евдокии Андреевне, где кроме неё идёт повествование о многих жителях села Леметь. Как воспримут они это? Не знаю. Скорее всего, введу кого и в смущение. Но в одном почему–то уверен, что раз Господь так устроил, то нужно только радоваться, что жизнь подарила стольких замечательных людей на моём многогрешном пути. Ведь по всей России похожих историй, слава Богу, действительно очень много. Надо бы только постараться, чтобы жила память о наших сердобольных людях в книгах.
Простые мысли идут своим чередом, а где-то и вразгон берут. Но тут надо бы их и урезонить. Да где там. Слушая стук вагонных колёс, любуясь Русью, записываю на листочек бумаги пришедшее в голову. Конечно же понимая, что это не стихи, а мысли, до которых шёл почти пятьдесят лет:
«Если на земле добро и зло.
Если на земле любовь и смерть.
Если на земле тебе не повезло.
Если на земле дано терпеть,
То возьми тепло, идущее с икон.
То возьми преданья деревенских слов.
То возьми земной родителям поклон.
То возьми молитвы вечный зов.
В этой жизни сложности кругом.
В этой жизни гнёт нас суета.
В этой жизни успокоит дом.
В этой жизни есть и красота.
Нам бы только верить во Христа.
Нам бы только праведно идти.
Нам бы только истину в уста.
Нам бы только отчее нести».
Знакомлюсь с новым попутчиком, назвался он Ахатом и ехал до Казани. В Барабинске купил копчёную пелядь всего за сто рублей, а Ахат жареной щуки. Поели рыбы, и вскоре нашими соседями стали две женщины — Марина Яковлевна Борисова и Эльвира. Как-то все враз познакомились, разговорились. Марина Яковлевна была уже давно на пенсии и вспоминала: «Работали с мужем на Камчатке учителями. Удивительно добрый народ жил тогда там, ительмены, коряки, чукчи, алеуты, айны, эвены, камчадалы, да и сейчас, живут. Пришли, помню, на Камчатку новые «Москвичи». Местные такой автомобиль брать не захотели. Им нужны были «Нивы». Денег у нас на «Москвич» не хватало. А они, эти самые местные жители, собрали деньги нам на автомобиль и сказали, что когда будут деньги, тогда и отдадите. Очень добрый народ, не терпящий никакого обмана. Сначала сильно боялась извержения вулканов, потом привыкла. Много детей выучила, теперь по «Одноклассникам» связываются со мной. Хорошо, что придумали компьютер, только бы безнравственные сайты поубирали». Ахат принялся говорить о народной медицине, о пользе козьего молока, якобы лечащего даже аллергию. О том, что надо сварить ёжика и съесть бульон от какой–то хвори. Мне сразу стало жалко ёжика, но когда я сказал об этом Ахату, он рассмеялся. Эльвира, видя, как я страдаю от аллергии, дала мне целую пачку таблеток. Ехал с нами и Тахир, угощал всех национальным блюдом. Хорошие попутчики, но трое суток моего пути вещали моему разуму, что скоро Арзамас, и город не замедлил встретить меня своей вечерней теменью.
Пройдя на вокзал, мне предстояло либо дожидаться утреннего автобуса, либо ехать на такси. Прямо на вокзале в ресторане, гремела музыка, там праздновали свадьбу. Под такой грохот сидеть всю ночь расхотелось, заказал такси, и мы уже едем на пути в посёлок Ардатов. По дороге разговорились. Водитель Александр удивился, что у нас в Сибири зарплаты у людей примерно такие же, как и у них. Поведал Александр мне и о своём горе, медленно, с сопутствующим в похожих случаях вдохом начал он рассказ, на котором я, конечно, не настаивал, да видно Сашиной душе захотелось выговориться. По возрасту мы с ним были примерно ровесники, а раз так, то зачастую многое даже нет необходимости договаривать, ибо чуешь жизнь нутром своего возраста. Вот уже погасли огни Арзамаса, а я слушал Сашу: «Жена моя пошла к зубному врачу, болел под коронкой зуб, сняли коронку оказали лечение. А у неё всё гноится и гноится, повёз её в Нижний Новгород (Горький), сделали анализы, выявили рак. И вот, веришь, сохнет на глазах, тонюсенькой стала, страх, а ни одной жалобы. Так и померла. Запил я страшно, кругом ведь по дому наши фото, а друзья таксисты ящиками водку везут. Два месяца пил, а потом все фото её убрал с серванта, и слава Богу, полегче стало. Дочка у меня с сыном, за двадцать уж обоим. Подумал, если сдохну, кто им поможет». Замолчал Александр на мгновение и перешёл на другую тему: «Значит, говоришь и в Сибири то же самое, что и у нас». «Да, Саша, везде примерно одинаково, Первопрестольная да Питер отличаются, конечно. У нас в Братке, один чудак снял ночной зимний город с высоты, очень красиво получилось, сердешная наша провинция. Ты, Саша, молодец, что завязал с отравой, дай Бог детям твоим здоровья, да чтоб тебя не забывали».
Въезжаем в районный посёлок Ардатов, бывший в ранешние времена районным центром. В село ночью ехать не с руки, распрощавшись с Александром, подхожу к дому друга детства Сергея Куванова. И несмотря на поздний час, Сергей крепко меня обнимает, ведёт в ещё не остывшую баню, ополаскиваюсь с дороги, а его жена Галя тем временем собирает на стол. После бани, как и подобает, почувствовал себя бодрее, достал из сумки бутылки с братским пивом, выпили с Сергеем по рюмочке водки. Достаю книгу «Аналой», говорю Сергею: «Серёжа, тут и про тебя есть, как ты из тюрьмы возвращался в деревню, и встретил мою тётю Дуню, она траву в вечернее время косила. Помнишь, сказала тебе, что твои родители уж заждались тебя». Сергей молча налил по второй, Галину же угощаю нашим братским пивом, вроде неплохое оно у нас.
Рано утром поднявшись увидел, как Галина заталкивает в духовку пироги. Завтракаем настоящим молоком и горячими пирогами. Попросил Сергея завезти меня в Храм. Когда обнимая пожилого священника, дарил ему книгу, он сказал: «Интересно будет почитать о православии в Сибири», и на прощание улыбнулся.
Выбрав искусственную корзину с такими же искусственными цветами, грузим её в багажник. Нечасто доводится приезжать в деревню. Вот и подбираешь так, чтобы подольше не портилась от времени и постояла на погосте на бабушкиной могилке эта самая искусственная корзина. И вот уже Сергей везёт меня в село Леметь, где ещё издали, хоть и заросли пахотные поля давно деревьями, на горе высится храм Пресвятой Живоначальной Троицы 1725 года постройки. Нет, право, волнующе всё это, сколько бы раз ни приезжал, дыхание в такие минуты меняется, сердчишко того и гляди в надрыв пойдёт. Сам себе укреп души даёшь, не раскисать. На кой ты тут больной нужен, здесь деревня с извечной работой. Всплакнул маленько и будет. Держись, брат, ты русский человек. Перекрестившись на пустующий храм, идём по сельскому погосту. Вот и стоит теперь свежая корзина цветов на бабушкиной могилке. Слава Богу, дорогая моя бабулечка, Татьяна Ивановна Куванова, довелось внуку твоему навестить тебя. Всю жизнь ты работала, да как! Именно с надрывом робила, но и дожила почти до ста лет. Уж далеко за восемьдесят тебе было, а всё ещё пойло корове выносила, вот диво так диво. Берёг тебя Господь, сердешную. А мы вот в городе твои внуки все болеем. Лена — двоюродная моя сестра — перед моим отъездом с инфарктом слегла, а ей сорок пять лет. У жены Ирины пальцы от артрита болят сильно. Словом, кого ни возьми, все и болеют. Вы, старики крепше нас были, тут никто спорить не станет.
Вот так размышляю с собою, а Сергей уж подводит меня к могиле недавно умершего отца: «Сначала ему только стопу отрезали, потом дальше, дальше, вот и нет тяти», — горестно вздыхая, говорил Сергей. Я вдруг говорю: «Серёга, а ведь отец твой всю дорогу весёлый был, вот уж кто не унывал. Он ведь Божью заповедь выполнил, ибо сказано «Не унывай». Сергей улыбнулся: «Да, батя у меня такой был, эх, и весёлый. Галю вот только сестрёнку нашу, коли хоронили, сильно убивался». Замечаю рядом с могилкой натянутую верёвочку и вбитые колышки. Сергей по взгляду понял меня: «Это вот мама наказала мне сделать, говорит будем рядышком с отцом и на том свете».
Идём по погосту. Сергей показывает могилки деревенских, которых я знал и не знал, ибо село, состоящее когда–то из трёх деревень, было действительно очень большое. Вот и к друзьям заглянули, лежат рядом они: Слава Носов и Ваня Абрамов, маленько только после армии пожившие, успевшие однако жениться и семя после себя оставить. А мы с Сергеем два седых, почти пятидесятилетних мужика стоим теперь возле их могилок. Сергей вдруг ворохнулся и слегка заметная улыбка, тронула его лицо: «Ох, и бедовые оба были. Славка, бывало, быстро обрастал, да всю дорогу постригаться к нам бегал. Помнишь, Толик, поди машинку–то эту железную. Вот качество, дак качество. Всей деревней друг друга стригли. Эх, Ванька, Ванька, винцо ты шибко любил, через это помучившись и помер». Всем, к кому бы мы ни заходили, Сергей клал Галины пироги.
Навестив могилки, поехали к Сергеевой сестре Нине. Я перед отъездом созванивался с тётей Дуней. И мы надеялись узнать у Нины, дома ли Евдокия Андреевна. Нина вынесла нам испить ещё тёплого парного молока, сказав, что Дуня ждёт меня. Поделив поровну мою поклажу, спустившись с горы, переходим речку Леметь. Её белые омываемые течением речки камни как всегда радуют взгляд, но вместе с тем и тревожат душу. Поближе к речке бани–то раньше стояли, бывало кажинную субботу прямо светопреставление разыгрывалось тут, где мы сейчас идём с Сергеем. Женщины со старухами бельё полощут, молодёжь воды в бани натаскивает, здесь же и мальчишеские футбольные бои, а смеху кругом, разговоров весёлых. Как же, ведь обмывка организма впереди. Лягушек под белыми камнями тьма возле речки, вот уж как начнут переклики устраивать, не остановишь, словом, всамделишное всё, родное. Вот за такие воспоминания и любим мы свою Отчизну. Ныне же идём с Сергеем по высокой траве. Некому её косить, уж давно как не кому. Идём к почти пустой деревне, в которой живёт моя тётя Дуня, Настя Матвева да два мужика на другом краю деревни (одного Сашей зовут, другого Володей). Скотина, бывало, траву–то до самой земли выедала, такой высокой травы как ныне, было нигде не сыскать, выкашивалась она родимая подчистую. Вот и взгорок с заросшей крапивой тропкой, и ты, тропочка, до боли памятна нам с Сергеем. А Сергей–то уж громко восклицает: «Толик! Я ить крапивой–то весь пообжёгся. Ты смотри, не пускает в родную деревню». Поднимаемся выше и попадаем в аллею из клёнов, атаковавших всю деревню. Даже тропа здесь совсем не заросшая, клён всё обуял, да и солнышко едва просвечивает через его листву, потому и не росла трава в этом месте так сильно, как давеча. Слева, среди деревьев, в тени стоит дом, дворовые постройки его давно рухнули, а он стоит. Окна, ставни — всё на месте, дышит весь старостью, но стоит. Клёны его словно в плен взяли, круговую оборону обозначили. Стало быть, ещё каким–то чудом дюжит крыша у тебя, одинокий дом, многие твои собратья завалились, ибо известно: дом жив, пока крыша не протекает. Помню был мальцом, и мама водила меня в этот дом, там жила бабушка по прозвищу «Танечка». Вот и выходим наконец на свет солнышка, на центральную дорогу деревни. Тоже заросшую, но по двум помятым полоскам нетрудно определить, что машины тут изредка всё же проезжают.
Вот и моя дорогая, навеки любимая тётя, Евдокия Андреевна Куванова идёт навстречу. В руках её резиновые сапоги, в которых я и хожу всегда, когда приезжаю. Обнимаю тётю Дуню, и это всегда волнующе, и надобно бы сердцу дать укорот от печали, нельзя иначе, расклеиться–то известное дело недолго. Сергей глядит на нас, улыбается, совсем скоро и он увидит свой родимый дом, а Евдокия Андреевна, гляжу уж маленько успокоившись: «А я вас вот с сапогами пошла встречать. Ой, а на тебя, Сергей, не взяла. Моста–то нет у нас давно. Минька всё Чёрный устраивал, да помер. Я только летом, где вы прошли, хожу, а так всё через Луговку, там мост хорошо устроили. А кто брод указал? Ай помнишь, Сергей? Заросло же всё, трудно поди узнать». Сергей опять улыбнулся: «Сергей Багрешка, указал. Да я, чай, здесь вырос. Как тут забудешь». Идём и видим выкошенную возле дома тёти Дуни траву: «Здравствуй, дом, где родилось семя Данилино. Пять лет не был из–за суеты жизни. Ну вот, Господь сподобил навестить, и слава Богу. Опустив тяжёлые сумки, прямо на крыльце, немного поговорив, Сергей, не выдержав, зовёт меня в соседний, родовой его дом. Из–за разросшейся вишни не видно и забора. Отперев нехитрый замок, входим в сени родимого дома друга. Матушка Сергея, покидая дом и переезжая на улицу Новую, в каждой комнате оставила по иконе и по церковной книге. О Боже, сколько связывает человека с домом! В памяти мгновенно воскрешается многолюдие этого гостеприимного дома. Все ребятишки деревни собирались у Кувановых, глядели фильм «Четыре танкиста и собака», много на ту пору по-настоящему хороших фильмов снимали, а мы, не ведая того, напитывались их нравственностью. Обойдя весь дом, вышли снова в широкие сени, Сергей встрепенулся: «Вот, Толик! Видишь, как места много. Тут прям все и танцевали, когда свадьбы нас шестерых детей справляли. Чудно устроено Господом всё, за каждый миг памяти поклон земле нашей русской. Сами-то мы седые давно, но чудно это, ибо бывает в душе, ведь кажется, это было совсем недавно». Сергей загрустил, а я подтверждаю: «Да, Сергей, давно сказано, жизнь как один день. Но мы, слава Богу, всё помним. И дети наши после нас будут помнить. Это, дорогой Сергей, такое чудо, которое великий скреп славянской жизни даёт всем нам, это, по всему так надо считать, Божие таинство, оделяющее все наши души. Сергей улыбнулся: «Ну, Толян, и загнул ты»! А Евдокия Андреевна уж в дом к себе кличет.
И вот сидим с другом за старым деревенским столом, за которым ещё совсем мальцом я чай из самовара, да вприкуску с сахарком пил. Андреевна на стол спроворила пироги с картошкой да бутылку водки выставила двадцатипятилетней выдержки. И тут удивляться не приходится сведущему человеку, ибо в деревне всего всегда берут с запасом, сама жизнь тому подтверждением служит. Выпив по рюмке, удивляемся качеству водки, изготовленной из зерна. Да и опьянение в мозгу ощущается совершенно другое, нежели от нынешней водки. Сергей удивляетя: «Ну тётка! Да как до кех пор сохранила–то?». Андреевна лишь улыбается. Я же любуюсь ими, и счастлив, что жизнь подарила мне такую вот встречу. Так случалось в Братске, что, заводя разговор о деревне со многими людьми, видел, что далеко не все спешили навестить своих родных. Всё время откладывая, и, конечно же, находились на это причины. Я же на эти причины реагировал болезненно. Понимая, что все люди на земле разные, но всё одно, порою не сдерживаясь, очень настойчиво твердил, чтобы съездили, но, к сожалению, слушали меня редко, а то и смотрели с явным недоумением. Проводив Сергея, до ставшей ныне такой короткой околицы, обнявшись с другом, возвращаюсь в дом, первым делом распаковываю сумки, достаю книгу «Аналой», дарю её любимой тёте, а она на это: «Эт ты сэсто написал»! Ну Толька! Муцаешь свою головушку! Ну валяй, валяй муцай, цаго же с тобой сделашь». На крыльце звучно скрипнула дверь, слышим шаги в сенях, заходит приехавший на велосипеде в деревню Иван Носов. Дарю книгу и ему, говорю при этом, что в ней и о Носовых написано. Он же скромно принимает книгу: «Ну что ж, Толик. Да». Иван уже вышел на пенсию, и вот как наступала весенняя пора, спешил из районного посёлка Ардатов в родную деревню работать на земле в родимом дому. А дом, он что? Он его целую зиму ждал, радуется, знамо дело. После смерти отца его Сергея, дом не был сиротой, ибо сын за одно только лето по три раза скашивал траву возле него. Страх глядеть на брошенные. заросшие деревьями да крапивой дома, таких на деревне было много, поэтому–то и радостно было глядеть на дом Носовых. Думаю, что родители их дядя Серёжа да жена его Клавдия с небес, видя всё это, радовались за такого сына. А у Ивана уж заказы пошли, ещё не пахано не сеяно, а ему в посёлке уж на картофель заказ поступил «Каждый год так», — улыбается Иван, «Целую машину бортовую везу в Ардатов. Главное дело, заказывают, и это не удивительно, состарились многие, сил нет самим садить, вот и заказывают». Затем, улыбнувшись, добавляет: «Кого силушка не оставила, знамо дело, сами садят, а старикам куды деваться. У многих ведь родные в города давно укатили. Но главное дело, хотят именно картошку из деревни. Не доверяют они привозной не весть откелева». По весне Дуня дала ему своих семян картошки, и Иван теперь, словно маленький ребёнок, радовался: «Вот тёть Дунь, твои семена, больно хороши уродились».
Иван ушёл, а моя незабвенная Евдокия Андреевна давай мне рассказывать истории почти покинутой людьми деревни: «Толька»! — всплеснув руками, с явным удивлением в голосе говорила тётя, — «в прошлом году, знашь, сколь яблок на деревне уродилось, это ж тьма-тьмущая. А кому собирать? Знашь ведь, поумирали жители–то, а детям да внукам до этого дела нет. Это ж надо, если приедут, через заросли деревьев да крапивы пройти ленятся, не едут. Я девять корзин набрала, спустила в погреб, насушила два мешка. А потом кто–то подсказал, что яблоки эти можно на огород как удобрение вываливать. Ну поносила я этих яблок на огород, индо тыщу раз взопрела, пока натаскала. Пока тиранила себя, всё вспоминала про корову, ведь когда ране–то держала, рази бы взбрело в голову яблоками удобрять. Ведь бывало весь огород да усад с прирезком. Кажинный год только коровяком и удобряли». Дуня моя сердешная замолчала, я же успел схватить слово «удобряли». Господи! Сколько раз мы произносим это слово, а вдуматься в него вряд ли успеваем, а меж тем слово теплом веет таким, что только успевай дивиться красоте наших слов, да промыслу Божиему о нас, грешных людях. Выпив двадцатипятилетней выдержки водки, закусив пирогом и помидорами, гляжу и не нагляжусь на дом, его деревенскую утварь. Чугуны, ухваты, печь русская словно с немым укором глядят на меня, словно твердят, вот сейчас поможешь хозяйке картошку выкопать да в город свой укатишь, а она одна останется, тебе же совестно будет, и никуда ты, милок, от грусти этой не денешься, ибо связано нутро твоё этим. Ну вот, расходились мысли в башке, загрустилось. А Евдокия Андреевна, помолчав и осведомившись — вкусны ли пироги с картошкой, продолжает свою напевную речь: «Я, конечно, Толик не могу по-вашему. по-городскому готовить, ну ничего, зато молока настоящего у Нинки Козинки возьму, словом, настоящая еда, а в войну–то, ох, хватило нам горя. Бывало одна картошка да свекла заместо сахара. Для младшенькой Марии мама варила пшёнку. Встанем перед мамой бывало, мам, ну дай хоть ложечку. Давала, конечно, маманя наша». И вдруг лицо тёти вмиг погрустнело, глаза погрузились в такую тоску, что и не высказать, не вышептать, тихо заговорила: «А знаешь, Настя–то Матвева уезжает в Ардатов, племянник забирает её. Говорит, здесь летом–то можно, а зимой погибель наступат. Надоело, говорит, по пояс в снегу за хлебом на Новую ходить. Я бывало знала, что хоть через несколько пустых домов живая душа, такая же, как и я, теплится, а ныне вот, что, Толик, деется, уезжает Настя». Во время разговора тётя постоянно выходила, кыскать кошку, лазила в погреб, и за ней медленно со скрипом затворялась толстая старинная дверь, помнящая, ох, как много. Мне почему–то казалось, что Евдокия Андреевна, оттого и выходит часто, чтобы вернуться и увидеть, что она не одна. От, этого, наверное весело вспоминала: «Приезжала я к вам в Братск. Мамоньки! Какая холодина у вас в бараке вашем была. Как вы и выжили–то? Мамка твоя на работу, а мы с тобой в сарайку, дрова колоть. А, оне, от колуна, словно ледышки отлетают, поленья–то эти. Сэсто мороза я в жизнь не видала. Бывало, везу тебя на санках, а ты завалишься, снова посажу в санки, а ты смирный такой был. До смерти мне вас с мамкой жалко было. Всё звала вас к нам в родной дом. А вы вон, эвон Сибирь полюбили. Одного маманя тебя растила, даже алиментов не требовала».
Долго ещё в этот вечер говорили мы о родных, близких, знакомых. Эти разговоры мне очень дороги, и объяснения к этим моим мыслям вряд ли потребуются, ибо всяк поймёт, о чем баю. Помолившись на образа, читаем вечернее правило, и вскорости, лёжа на диване, думал, что вот слава Богу, снова я в дерене. Заждавшийся диван слегка поскрипывал, словно здоровался со мной. Ну что же, здравствуй, мой хороший, я ить тосковал по тебе, помнишь, али нет, мысли мои молодые, а вослед постарше мысли помнишь, а ныне уж почти пятьдесят годов мне, диван. Так и засыпаем в родном до боли деревенском дому. (Здесь нужно пояснение. Раньше называли нашу деревню, кстати, появившуюся в незапамятные времена, просто деревней, теперь улица Заречная, появившуюся в низине деревню стали звать Луговкой, на святой горе появилась деревня Новая, потом разбили по улицам стало одно село Леметь, а Молодёжная улица появилась в восьмидесятые годы, когда колхоз строил дома для молодых). По улицам Новой, Луговой, Молодёжной пошёл слух, что к Евдокии племянник приехал, кто–то вспомнил, что–де молодец, много уж раз приезжал, знаем, а те, кто из молодых, слышали об этом в первый раз. Но ведь это жизнь, в которой всё удивительно, но вместе с тем и тревожно. А тревожно в первую очередь за родных тебе людей, а стало быть, конечно же, за Россию, ибо это отчее…
Наутро тётя неожиданно для меня решила дать мне денёк отдохнуть после дороги. Она ходила за молоком на Новую, готовила хлёбово, плела корзины. Я же отправился по деревне, а тётя, покачав головой, с тревогой в голосе сказала: «Схои, погляи, что осталось от деревни». Я ступил на бывшую центральную дорогу деревни, ныне это были две примятые полоски, трава и деревья, уже давно перескочив ограды покинутых домов, словно боевая рать наступали на дорогу. По ней ещё всё же изредка ездили машины, но в душе неотступно поселилась тоска. Вспомнилось, как маленький гонял по ней колесо от велосипеда, как скакали по древне старшие ребята на лошадях, как множество старух, взрослых и детей всю дорогу шли по своим делам, Господи, скажи, неужели это было? Ведь и впрямь не верится во всё это. Снова вспомнилась мама, которая два года назад, выйдя, как я теперь, на улицу, кричала: «Где вы, люди»! Пройдя дом друга Сергея Куванова, в котором теперь мы набирали с Дуней воду, в голове снова вырисовывалась жизнь: водопровод на деревне не отключали, хоть и в живых осталось в ней всего четыре человека. Теперь уже бывшие наши дорогие соседи, переехавшие на Новую, вывели из дома шланг с краном, Евдокия так и пользовалась до морозов водой, потом кто-нибудь из, слава Богу многочисленного семейства приходил и перекрывал на зиму воду. Зимой Евдокия Андреевна воду брала в колодце.
Прости, дорогой читатель, унесло немного в сторону, но ведь и ты понять меня должен, каково нутру–то моему постигнуть всё это действо. Пройдя совсем немного, вижу разобранный дом Молодцовых. Разбирали его совсем недавно, это было понятно сразу. Поднимаюсь по ступенькам, захожу наверх, пол в бывших сенях и в самом дому остался ещё целым, доски были сделаны широченные. Я опустился, чтобы посмотреть, каковы они толщиной, на взгляд было сантиметров шесть или даже семь, толстенные досочки, рассчитанные на долгий век. Да вот, оперившись, выпорхнули твои птенцы. По полу этому я определил, где мы сидели и смотрели телевизор, где находилась русская печь, как будто это было совсем недавно. Виделось мне, как дядя Ваня хлебает забелённый молоком и налитый его женой Марьей суп. Как мама моя лечила заболешего их сына Сашу угольными таблетками. Как мы с Володькой, сидя на крыльце, любовались деревней, а Володя к тому времени уже пробовал учиться играть на гармонике. С их высокого крыльца было хорошо видно внизу футбольное поле, где очень часто шли бои районного масштаба. Зашёл я и во двор, который был в целости и сохранности. Всё вспомнил: где корова стояла, где овцы, где свиньи с курами. Нет, вроде бы всё просто, но не просто, ей Богу, не просто видеть это сквозь годы. Скептиков ныне пруд пруди развелось, которые критикуют всё и всех, а надобно бы просто любить свою Родину, да работать на Отчей земле. Лучше бы тогда было, чую это своим грешным нутром. Выйдя со двора, вновь подымаюсь по лестнице на оставшиеся доски, вижу неразобранный амбар, вспомнилось сразу, как спал в нём Женя Молодцов, а мама их Мария всё ругала нас, чтобы мы поменьше щебетали – де мешаем спать старшему сыну. И вдруг на полу я увидел красного цвета книжку. Листы книги были в земле, пахло от неё затхлостью. Оказалось, это стихи Алексея Кольцова. Читаю: «Сельская библиотека Нечерноземья», издаётся по решению коллегии Госкомиздата РСФСР для тружеников села. Обратил внимание и на то, что в редакционной коллегии был мой любимый писатель Василий Иванович Белов. Читаю, и воистину великие стихи сразу же ложатся на душу. Одна «Песня пахаря» чего стоит, вот бы к чему нынешнему поколению вернуться. Но меня растревожило стихотворение «Жизнь». Привожу его полностью:
«Умом легко нам свет обнять,
В нём мыслью вольной мы летаем:
Что не дано нам понимать –
Мы всё как будто понимаем.
И резко судим обо всём,
С веков покрова не снимая,
Дошло – что людям нипочём
Сказать: вот тайна мировая!
Как свет стоит, до этих пор.
Всего мы много пережили:
Страстей мы видели напор:
За царством царство схоронили.
Живя, проникли глубоко
В тайник природы чудотворной,
Одни познанья взяли мы легко,
Другие – силою упорной…
Но всё ж успех наш невелик.
Что до преданий? – мы не знаем.
Вперёд что будет – кто проник?
Что мы теперь? – не разгадаем.
Один лишь опыт говорит,
Что прежде нас здесь люди жили –
И мы живём – и будут жить.
Вот каковы все наши были!..
18 октября 1841 года. Стихи действительно потрясли, здесь и о русском крестьянине, о вечной тоске, пресущей ему, о любви, но главное стихи с надеждой и верой в нашу православную Русь, в её воистину необъятные и непостижимые народные нравственные глубины. Беру книгу с собой, повезу её в Братск, может, даст Бог, что и напишу. Пройдя еще несколько брошенных домов, которые, кстати сказать, были не заваленными развалюхами, а стояли ровно, ничуть не покосившись, ибо крыша в них ещё не прохудилась, хоть и стоят уже много лет одинокими. Только этим летом проехали по деревне электрики и поотключали эти дома от электричества, опасаясь, что от разросшихся повсюду деревьев может случиться пожар.
Вот и дом Насти Матвевой. Сидит она на крылечке, с кошкой своей разговаривает, а возле дома выставлены чистые струганые доски. Знамо дело разговорились: «Вот, Натолий! Уезжаю, в Ардатове много людей живёт, магазины рядом. А тут зимой тоска смертная, да за хлебом зимой не добраться, старые мы с Дуней». Фотографирую её, говорю, что в книге о них написал, и на это тётя Настя с удивлением: «Да полно тебе». Затем подумав и улыбнувшись, степенно продолжила свою речь: «Дуня твоя, знаю никуды не поедет, она в любых условиях выживет. На новый год у нас на Леети две недели свету не было. Так Дуня и не унывала, у ней ведь сухарей мешок насушенный, крупы загодя накупленные, картошка своя, а мяса она почти не ест, всё поститься». Слушая Тётю Настю, в который раз думаю об одном и том же, случись у нас в городе отключение света и тепла — это ж настоящая катастрофа, а вот в деревенском дому нет её, катастрофы–то: и тепло, и сытно от русской печи, и весь цивилизованный мир летит против нашего исконно русского уклада в тартарары.
Ещё немного пройдя, вижу дом Сутыриных. Живёт теперь в нём Саша. Не получилась семейная жизнь у мужика, он всего–то на немного меня и постарше. Вернулся он в деревню, матушка его Нюра померла, а я всё вспоминаю, как пять лет назад, в прошлый приезд, эта самая Нюра поила меня ядрёным квасом, он только у неё такой вкусный и получался. Возле дома на лавочке сидел Саша с племянником Насти Матвевой — Владимиром. Вид у Саши был весь побитый, выражалось это в синяках под глазами, да и самим обличьем. Выпивал, конечно, мужик, сильно выпивал. Потому–то мама его, пока жива была, поставила пластиковые окна, предвидя заранее свою смерть, желала, чтобы сыну в дому было теплее. Саша обрабатывал огород, сторожил в где-то в посёлке, и когда они с другом Володей пришли в себя, то звали меня на святую гору в орешник, Дуня меня не пустила, а орехов они по мешку набрали. Почему отвлёкся, да потому, что не всегда наш русский мужик пьёт, в деревне сама жизнь заставляет трудиться… Поздоровавшись, узнал, что Владимир ждёт машину, чтобы забрать остатки вещей и доски, чтобы увезти с ними и Настю Матвееву, решившую оставить родную деревню. Ждали они третьего жителя деревни — Владимира, который ушёл за спиртным, да и как зачастую водится в похожих случаях, запропастился куда–то.
Посидев на лавке возле дома Носовых, решил не тревожить Ивана, не отвлекать его от работы, пошёл дальше. Погода выдалась солнечной, было тихо, вот только на душе уже давно разыгралась непогодина. Пройдя почти до конца деревни, повернулся обратно и увидел идущего навстречу Сашу, — он отправился на Новую искать друга Владимира. Остановившись возле меня, сказал: «Видишь, какая деревня сейчас» и махнув рукой, побрёл дальше. Раньше, я помню, он работал шофёром, и однажды зимой меня подвозил до деревни. Набрал я тогда пива целый ящик, потом в бане у соседей Кувановых и выпили с ребятами. Все работали и почти все выпивали, но страна строилась и жила, рожали детей, справляли свадьбы, но ведь и теперь рожают, только за эти последние двадцать пять лет столько народу нашего от страшного безвременья сгинуло, что тут поневоле вспомянешь всё да вмиг и загрустишь.
Снова подхожу к дому Насти Матвевой. Она по-прежнему разговаривает с кошкой, обещает забрать с собой в Ардатов. Подхожу к нашему дому, вижу: Евдокия Андреевна, пока я ходил, плетёт уже вторую корзину. Завидев меня, улыбнулась : «Ну походил, погляел, иди поешь молоцка–то, супу наливай с цугунка, упрел поди». Поев чудной пищи, выхожу на крыльцо. Дуня плетёт корзину, я сижу на крыльце, и мы вспоминаем многих деревенских. О каждом, где бы ни жил её земляк, она не только помнит, но и знает как сейчас кто живёт. Сколько у кого детей, внуков, правнуков. Кто сильно пьёт вино, кто только по праздникам, а кто и вовсе не пьёт… И это не любопытство какое–то, просто в деревне так принято, стараться именно не терять нить человеческого общения. Вдруг мы услышали шум двигателя, и вскоре мимо нас проехала бортовая машина, увозя Настю Матвеву в цивилизованный мир. Дуня моя помахала ей рукой, а у меня сердце сильно забилось. Так и стояли мы какое–то время, провожая печальным взглядом давно уже уехавшую машину.
Вечером, помолившись с Евдокией Андреевной на образа и прочитав вечернее правило, моя Дуня объявила: «Всё, Толька, закончился твой отдых, завтра копаем картошку». Отвечаю: «Что ж, картошкой нас не напугать, усад с тобой рыли, вот это была работа, конца и края бывало не видать полю. А тут у тебя немного в огороде посажено, вроде как физзарядка у нас будет». Тётя, моя тётя, думал я, а ведь ты последнюю лампадку по Божественным праздникам, да когда в церкви служба идёт, зажигаешь в деревне. Теплится твой драгоценный огонёчек, последний огонёчек. Сашка и Володя, что на краю деревни живут, не делают этого, а стало быть ты и есть последняя лампадка деревни, моя дорогая и незабвенная Евдокия Андреевна. Вдруг подумалось, нет, не последняя лампадка, а одинокая, потому как к последней уж никто не придёт, а к одинокой, я, вот к примеру заявился, а стало быть появилась надежда, а стало быть…
Утром, помолившись, поели молодой картошки с малосольными огурцами да и впряглись в привычное дело. Тётя натащила на огород больше десятка корзин и, видя мой взгляд, тихо сказала: «Будем рыть да в корзины складывать, пускай на ветру обдувает её, золотую кормилицу. Евдокии Андреевне 13 ноября 2015 года исполняется восемьдесят лет. Вспомнил же об этом потому, что десять лет назад, когда мы с ней рыли усад то она бы любого молодого в работе за пояс заткнула, и даже пять лет назад прыти в ней хватало. Нынче же заметно поубавилось, годы есть годы, но даже сейчас я всё одно удивлялся её ловкости и опытной умелости. Картошка уродилась отменная, хоть на выставку посылай, да где ныне эти выставки. Но солнышко не дремало, жарить стало всамделишно, словом, давно взопревшие от работы, мы решили пообедать. Затем Дуня принесла ещё много пустых корзин, а к вечеру я принялся таскать их во двор. Удобная, надо сказать, вещь — эти корзины. У тёти в них и лук, и чеснок, и яблоки, и яйца, и семенная картошка хранятся. Всегда, когда уезжаю в город, она мне даёт только что сплетённую ею корзину, наложив туда либо яблок, либо чеснока с луком. Непременно говорю ей всегда: «И это мне за пять тысяч километров везти». В ответ: «Чай, не на себе попрёшь, поездом». Потом помолчит маленько и неприменёт добавить: «Ныне–то что, а вот предки наши да и баушка твоя Татьяна, бывало в Горький за солью сто двадцать километров ходила пешом, и ведь часто бывало так. Туда лапти да корзины, оттуда соль или ещё чего». Я тут же прикинул, что я иду пешом сто двадцать километров, да не пустой, а с тяжеленной поклажей, ну и как тут не вспомнить: «Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя, богатыри — не мы». Ведь я даже не знаю, дошёл бы или нет, а если даже дошёл, ведь надо было ещё продать лапти и в обратный путь идти. Но, по словам Дуни, это всё было не в диво, так жили все в округе. Бывало и такое, — продолжала она, — уйдут мужики далёко на работу, несколько дней пути пешом, так жёны их им еду носили. В такие моменты в глазах встаёт картина, как люди идут по дороге со своими поклажами, и старинные полотна русских художников воспринимаются действительно глубже…
За два дня выкопали картошку, бывало только один усад, не считая огорода и прирезка, рыли больше недели, а ежели присовокупить к этому случавшиеся в такие дни дожди, то от переживаний крестьянской душе удержа не было. Затаскивая последние корзины с ядрёной картошкой во двор, Дуня вдруг объявила, что нынче, в среду, идёт вечерний автобус на Новую: «Придётся тебе, Толик, ныне одному ночевать, корзинки поеду продавать в Ардатов, а в четверг опосля обеда, даст Бог, вернусь». Перейдя бродом речку Леметь, поднимаемся на высокую гору на улицу Новую, помогаю нести корзины. Вокруг ни единой души. Господи! Ведь бывало никогда не пустовала ты, старинная гора. Огромное стадо овец ежедневно щипало здесь траву, из деревни старухи с молодой порослью шли за хлебом, сахаром, хлеба же брали по двадцать булок — ведь у всех была скотина, а он, святой наш хлеб, стоил тогда копейки. Наверное, больше двадцати метров в высоту гора эта, в длину же вместе с наикрасивейшими изгибами, идёт уже на километры. И неизменно текущая внизу речка Леметь. Длина её составляет всего сорок три километра, и на её пути стоит достаточно много населённых пунктов, включая и Ардатов. Однако называется она Леметь, как и наше село. Удивительно ещё и то, что село Леметь находиться далеко позади других поселений по руслу реки. Пейзаж действительно сказочный, ведь родом я из Сибири. Повидал, слава Богу, много красивых мест, но здесь действительно, как говорят у нас на Руси, Божий уголок. Сказывали мне в детстве, что войско Ивана Грозного здесь проходило. Ныне же поднимаемся только вдвоём, неустанно смотрим на стоящий на горе храм Живоначальной Троицы. Вот наконец и магазин, который уже очень давно стоит здесь. Молимся на Храм. Автобус с моей Дуней отходит в положенный ему час. Идя к Храму, захотелось вновь обойти деревенский погост. Зайдя в полуразрушенный храм, опускаюсь на колени, осеняю себя летучим крестом и целую святую твердь. Снова обошёл дорогие моему сердцу могилки, навестил и старинный холм, где, по разговорам, похоронен толи князь, толи благодетель Саровской обители помещик Соловцов. Зелёная трава вокруг словно отвлекала меня своей всегдашней неповторимостью и извечной красотой от неминучей тоски. Эти могильные старинные холмы тревожили, но странное дело: как–то тепло тревожили мою грешную душу. Здесь, именно здесь ступали ноженьки нашего Великого русского старца. Я же сквозь ограду и разросшиеся давно деревья берёз, осин, клёнов, ивы, рябины, черёмухи, деревенского погоста видел невдалеке огромное засаженное пшеницей поле и отчетливо слышал звук комбайнов, убирающих во все времена святое зерно с полей. Подумалось: жива, стало быть, ещё наша родная околица, раз пшеницу сеют в этом Богоданном месте нашего Отечества.
В каждом новом рассказе о селе Леметь я неустанно и всегда с действительно огромным удивлением упоминаю о том, что сюда в Леметь, вместе со своим учителем Пахомием приходил, будучи на ту пору молодым послушником, будущий Светильник земли русской — Святой Серафим Саровский. Знаю об этом не только со слов моей бабушки — Татьяны Ивановны Кувановой и тёти Дуни, но и со слов жителей Лемети. Ведь эта молва передаётся из поколение в поколение. Подтверждением тому служит и книга Н. М. Левитского «Житие, подвиги, чудеса и прославление преподобного СЕРАФИМА, Саровского чудотворца». Книга вышла в свет в 1905 году. И по праву стала считаться одним из самых полных и биографически точных житий преподобного Серафима. Не удержусь и приведу слова автора этой воистину замечательной книги: «Кто из православных не слыхал этого дорогого для них имени? Кому из русских людей задолго – задолго до 19 июля 1903 г. не был знаком образ этого «убогого» и любвеобильного подвижника, полного смирения и благодатных даров»? Кто не видал изображений этого дивного старца, то коленопреклонённого на камне и молитвенно простёршего руки к небу, то с тяжёлой ношей за плечами идущего по лесу, то кормящего медведя, то со сложенными на груди руками и с закрытыми глазами стоящего на коленях пред образом Богоматери?… Позднее я узнаю, что по заказу помещика Соловцова в Первопрестольной был отлит огромный колокол, для Саровской обители, и в народе его называли Соловцовским. До этого я всё думал, почему же старец Пахомий со своим учеником, будущим Великим святым Серафимом Саровским (Прохором Мошниным), приходили сюда в Леметь на отпевание помещика Соловцова. И теперь, слава Богу, ответ есть. Вот, стало быть, какая ты наша Леметь! Огромное спасибо историкам и краеведам этого края нашей отчей земли. Вечером, сидя один в дому, заскучал. Господи! Ведь ты моя дорогая тётя Дуня всегда одна здесь, молишься Господу, Пресвятой Богородице и Святым Угодникам. И, наблюдая за тобой, вижу я, что ты с молитвами живёшь на белом свете, и твои обращения к Богу, благодарения Ему, составляют весь смысл твоей жизни. Наш Создатель и бережёт тебя. И Слава Богу за всё!
Присев на старинную лавку возле такого же старого кухонного стола, обернувшись, посмотрел на раму окна, которая была расположена ко мне спиной. Вспомнил, что когда писал рассказ «Елизарова молитва», то именно это кухонное окно, навеяло многие детали к этому рассказу. Ей Богу, житница ты наша деревня не только хлебом, но прежде всего и духом, который в нас и есть, покуда не помрём. Вспомнилось вдруг, как возила в деревню моего сына Витю моя матушка Анастасия Андреевна, а теперь привожу здесь его полностью: «Здравствуй, папа, мама, Серёжа. Вот живу тут скучновато, баба взяла билет на 31 июля. Дуня пришла из больницы, тут никого нету. Хожу в магазин. У Дуни три кошки, телевизор, три кровати. За грибами ходили, за ягодами. Ходили в Ардатов творогом торговать, сметаной. Дожди идут каждый день с грозами, у Дуни две коровы, куры. Я очень, очень скучаю о Уёшке (так называли мы младшенького сынишку Серёжку). Я от вас на расстоянии в пять тысяч километров. Я подстригся у врачихи Дуниной. Надо печь перекладывать. Никто не помогает. Ходили в баню к соседу. 4 ююля. 5 июля. У нас картошка взошла, мы окучиваем её. Дёргали траву два раза. А у вас картошка взошла? У нас плитка сломалась. Я уже малины поел. У нас есть одна кошка. Я пойду, а она шипит как змея. Я хочу домой, Серёжа наверно плачет и спрашивает: где Витя, где Витя. А вы ему скажите, в деревне. Вы без меня на острова не ездите, приеду — поедем. Тут никого нет, все дома пустые, горелые».
Вот такое письмо. В то время действительно сгорело несколько домов. И картина эта была ужасная, пугала стариков и детей, да и любому человеку от этого становится негоже на душе. Вспомнилось, как мой сынишка дважды ездил в деревню школьником с мамой. Как удивлялись местные старухи его смышлёности, ибо он всё выпытывал у них — где расположены яблочные места в саду. (Сад этот был когда–то помещичий, огромный и засаженный яблонями, вишней. Потом стал колхозным. Даже теперь от этого замечательного сада осталась довольно значительная часть. Я же помню, как в детстве собирал с братом Володей в нём белые грибы и ел вишню). Сынишка мой и рыбу в пруду, который располагался в саду, ловил. Ныне пруд обмелел, ведь раньше он специально подпитывался. Теперь мой сын стал инженером-строителем, строит дороги в Читинской области. В прошлом году они с другом Михаилом, возвращаясь из Питера, навестили и Евдокию Андреевну. Рада-радёшенька была моя тётя. С огромной радостью в голосе рассказывала она мне потом: «Приехали робяты. Батюшки, да какие хороши, работяши. Я им говорю: замаяли меня ветки от берёзы, все окна да крышу дома от ветра порасхлестали. Залез тогда Михаил, высоко так залез и обрезал ветки почти до самого верху. Стройный, ловкий Миша–то оказался. А Виктор твой внизу тут же эти самые ветки на дрова пилит. Они ведь на речку Леметь ходили, сеть там ставили. Я с ними тоже ходила, рыбы много наловили, я и не знаю, забыла как называется. Жарили её, ели. Ух, вкусная! Чо им не скажу, моментально сделают, любую работу. Хорошие ребята, жаль мало погостили». Затем, дав роздых мыслям, продолжала: «Я баню в ограде у умершей подруги Евдокии Молодцовой натопила, своей-то уж давно нет. А ребята! Ну ребята, так ребята! Раз и быстро так провода туда провели, и свет в бане появился». Много позже разговаривая с сыном и Михаилом о их поездке в деревню. Михаил горестно вздохнув сказал: «Сердце кровью обливается от увиденного. Такие крепкие дома, яблоневые сады, картошка вырастает отменная, река, луга, лес, всё есть для души, а людей нет». Не зря ты, маманя, взрастившая своего сына в насквозь промерзаемых бараках, внука в деревню возила, вишь, и у него притяжение к истоку жизни прижилось в душе. Это, конечно, простые мысли, куда мне сложности писать. Только чую я своим грешным нутром, учитывая, сколько в России умерших и живущих поныне сёл и деревень с похожими такими вот историями, что может кто–то и прочтёт эту историю, да неминуемо и вспомянет и свою деревню. Здесь же, ежели особливо вдуматься, оберег души таится, да вот гляди–ко, у меня наружу попросился, этот самый оберег. Возле дома Евдокии Андреевны года три назад установили уличное освещение с выключателем. С огромной радостью, дорогой мой одинокий человек, каждый вечер зажигала на столбу свет. Через реку на горе хорошо видно улицу Новую, там постоянно загорались три фонаря. Там живёт ещё по деревенским меркам немало людей. А этот я стал называть Евдокеюшкин фонарь, загораясь каждый день под вечер, означал, что деревня ещё жива. На улице совсем стемнело, и я, чтобы не нарушать традиции, пошёл и щёлкнул выключатель. Часть улицы, где отчасти прошло моё детство, озарилась электрическим светом.
Сидя на крыльце, долго смотрел на такую памятную часть деревенской улицы. Сколько людей по ней ходило, и всех ты знал, ныне же никого, пустая без людей стоишь, деревенька милая, шибко горестно на душе от этого деется. А память, она ж передыху не даёт, укорот у неё не предусмотрен, пока теплится человек на белом Божьем свете. Вот уж вижу дядю Вятёлку, сидящего на лавке насупротив нашего дома через дорогу, я молодой паренёк сижу на крыльце да по-петушиному пою, петухи всей деревни переполошились, ответствуют стало быть мне, а дорогой для моей памяти дедушка выводит своё: «Вот, Толик, едриттвою», и весело смеётся. В рассказе «Блаженный Толька» я использовал воспоминание об этом дедушке. Видятся все большие семьи: Кувановых, Молодцовых, Носовых, Абрамовых… О, Боже, снова я в деревне, лекарство это для души, ей Богу, самое всамделишное лекарство. А грёзы, что? Они у каждого человека могут быть, и, сидя на дорогом, вечно ждущем и радостно встречающем тебя крылечке, вновь смотрю вверх на небо, попутно обводя взглядом мастерски срубленные дома с их неповторимыми рисунками. И ведь это без разницы, что сейчас темно и не вижу я этих рисунков, они опять же в душе.
Похлебав деревянной ложкой прямо из чугуна суп, выпил немного и самогона, сделанного Дуней из старого варенья. Этот полюбившийся на Руси напиток, благодаря ягодному аромату, совсем не отдавал запахом самогона, а по нутру текла обжигающая порою необходимая микстура. Телевизор у тёти был сломан и, помолившись на образа, лёг спать.
Утром Иван Носов, каждое утро ездивший в родную деревню на велосипеде из Ардатова, привёз по заказу тёти Дуни велок капусты, ибо наша ещё не дозрела. Едва поздоровавшись, заторопился копать картошку. Я же, любуясь деревенским пейзажем, поджидал мою дорогую начальницу. Сколько ни вглядывался, но всё одно: проглядел её, и тут же ругал себя за это. Вот и показался из заросшей лесом деревенской тропы мой дорогой человек. Несла она наперевес две сумки, только немного–то и помог донести. Дойдя до родного крыльца, перевела дух и только после этого заговорила: «Продала, Толик, все корзинки, мяса купила, надо в подпол спустить да гнетком придавить. Ешь прям сейчас сосиски, а то они уж немного полежат и склизкие становятся». Снова улыбнувшись, тихо продолжала говорить: «Вот так всю жизнь без холодильника и прожила, а теперь он мне накой». Вдруг опять улыбнувшись, невесть откуда взявшимся задорным голосом затвердила: «Эх, Толька, плети у себя там в Братске корзины, и деньги у тебя будут. Вот оне, современные–то люди грамотные, а без корзины обойтись не могут. А у вас по Ангаре поди кустарники–то растут, вот с их и плети, я научу». Видя, что я сижу и не ем, тётя, уже повысив голос, говорила: «Говорю тебе, ешь сосиски, завтра уж все испортятся, кошкам опять праздник будет, автобус–то только вечером будет на Новую, а базар к двенадцати заканчивается. Я вот эдак всегда пешом из Ардатова иду, кто и подвезёт. Бывает все пять километров идёшь, ну в такие моменты я не работница, бухнусь и лежу, кого мне стесняться, всё как разболится, страх сказать».
Ремесло плести лапти, а после — корзины привилось на деревне издревле, только нынче это отошло. Те, кто раньше плёл — состарились, да поумирали. Так ремесло пошло на спад. У моей Дуни, так как корзинки до сих пор были востребованы, все их раскупали. Одна бабушка, как потом мне рассказали, пожелала быть похороненной в лаптях. Только одного кустаря во всём районе и нашли, изготовили ей настоящие лапти из лыка за тысячу рублей. И бабка та, говорят, была рада-радёшенька.
Послушно кипячу на плитке воду и грею сосиски, вижу по взгляду: тётя довольна, а она и чует мою душу. Я молчу, а она говорит: «А что ж, Толька есть? Поешь пока их. Прошлый раз брала другие, негожие оказались, а вот кошкам только подавай. Замуцал Настенькин кот, поцуял, что уезжает она, и сбёг. Теперь к нам хоит, кошку да котика моих тиранит, ух, назола мне с им. Даве загнал котика на самый верх черёмухи, ух, мой испужался, до вецера не слазил, сколько ни звала». В разговоре Евдокия Андреевна говорила то на «ц», то на «о», как раньше и разговаривали в деревне, но порою вдруг начинала говорить как все. Я с удивлением спросил её об этом, конечно же помня, как разговаривали раньше. Ответила не сразу, о чём-то подумав: «Ране-то ты знашь как баяли, а ныне старики со старухами примерли, вот все как в городе и стали разговаривать. Ране–то на Руси и вовсе камедно разговаривали». И замолчав, пытливо взглянула на меня: «Песней, Толик, разговаривали. Вот ежели со стороны послушать, то разговаривающий человек будто взаправду поёт. Русь–то наша святая и есть, добрые люди на ней жили. Всему ж наши предки нас обучили, чтобы выжить. Это нынче пенсии платят, дотации, на рождение ребёнка, ну много нынче всего этого. А раньше-то никому и ничего не платили, и живи как хочешь». Опять уже, с явной хитринкой, улыбнувшись, продолжала: «Вот ныне ежели перестали бы платить, это ж катастрофа вмиг бы людская образовалась. Я ту жизнь помню да нонешнюю вижу, думаю, поживёт ишо человек, только жить надо по-православному, это и есть настоящая жизнь»…
На следующий день вели войну с клёном. Эти деревья обуяли всю деревню, росли они быстро, словно сорняки, но Дуня не хотела, пока жива, чтобы этот самый клён окружил её дом. И мы весь день занимались его порубкой, тут же и готовя его на дрова, надо сказать, пилился он довольно податливо.
Пришла суббота, как говорил у нас на заводе токарь Володя Цветков, «банно-склянный день». У мужиков после его слов поднималось настроение, ведь многие в этот день действительно топят баню, и что уж греха таить, пьют горькую. Баню Евдокия Андреевна затопила в ограде покойной своей подруги Евдокии Молодцовой, и уже к обеду благодаря сухим берёзовым поленьям, и трудам моей любезной тёти, была жарко натоплена. Окошечко в бане было тёмным по причине того, что напрочь заросло крапивой. Тётя быстро её растоптала ногами, и я, удивившись, спросил, как это её не жалит, ответила даже удивлённо: «Да мы ж всю жизнь с этой крапивой живём, пообвыклись давно. Помнишь, поди, как летом мальцом приезжал да привыкал босым хоить, кололи ножонки–то. А наши деревенские робяты над вами городскими смеялись. Не приспособленные вы к жизни». Да как же, говорю, не приспособленные, много лет сварщиком на заводе отработал, так же всё садим на земле. В ответ: «Слабые вы против деревенских, не спорь. Вон от своей аллергии загибашься, а всё ерепенишься чего–то. Ступай в баню и не спеша парься и мойся. Нас ведь только двое повывщиков–то, боле никого нету». Послушно иду в баню, поддаю пар, гляжу в окошечко. С самого моего воистину волшебного детства ты, банное окошечко, светишь мне, свети ж, родное, своим осколком, озаряй мою голову новыми мыслями. Не спеша побрившись, парюсь, моюсь, стираю, неустанно любуюсь, как в тазик черпаком наливается кипяток, из котла по всей бане идёт пар, а из организма выходит пот, исцеляя нутро от разных хворей да напастей. Сказочное умиротворение посещает разум от того, что живу на отчей земле. Хорошо после бани лежать на диване, чуя всем сердцем запах деревенского дома. Напившись духмяного на наипользительных травах чаю, погружаюсь не только в воспоминания о былом, но знамо дело, думаю и о нынешнем.
Незадолго до моего отъезда в Леметь, у двоюродной сестры Лены случился инфаркт. Звоню в Братск, чтобы справиться о всех сродниках. Горестно осознавать, что все болезни как–то вмиг помолодели. Сплошь и рядом дети болеют теми же болезнями, что и старики. Не надо быть медиком, чтобы сказать, что не было раньше столько инсультов и инфарктов, рака, сахарного диабета, костных заболеваний, ведь питались–то раньше натуральной едой, дышали чистым воздухом. Хорошо, что есть свой огород. От одного его родимого, сколько спасения для здоровья. Рад, что у нас в России почти все имеют огород. Это и физзарядка, и здоровое питание. Ничего нового не написал в этих строках, а всё одно немного приятно, ведь не такие мы, как они там, на Западе, и слава Богу, что не такие…
В третий раз еду я ко гробику отца Серафима, и как всегда везёт меня Евгений Иванович Молодцов, накануне ходил договариваться о поездке на Новую. Как всегда, Женина жена Нина покормила, на этот раз были блины со сметаной. Я было начал отказываться, но у Нины очень хороший дар убеждения, она в таких случаях немного повышает голос и протяжно говорит: « Садись к столу» и непременно добавит «аты», так уж прижилось это короткое слово к ней, что после такого приглашения даже и не трепыхайся, как заколдованный сядешь и съешь всё, что подадут. Начнутся расспросы о Братске, и беседы такие понятны нам с полуслова, ведь в Братске живёт много Леметских, так уж сложилось. Об этом написано в рассказе « Данилино семя», и повторяться не буду. Нынешним утром Евдокия Андреевна вручила мне резиновые сапоги да вдруг и завалилась на диван: « Ой, Толька! Опять давление ударило». Говорю ей, что в гору до Жени сам дойду. Ей же хотелось ехать в автобусе на Ардатовский базар продавать свою продукцию да проводить вдобавок и меня. Выпив кряду две таблетки и полежав минут десять, шатаясь, поднялась. Уговаривать её бесполезно, упрямого роду племени моя тётя. Вспомнилось, как однажды она рассказывала, что потеряла дома сознание да и пролежала неведомо сколько прямо на полу. Этот случай я описал в рассказе « Свет потухших глаз», в который раз удивляясь тому огромному багажу раздумий, который подарила мне моя дорогая незабвенная Евдокия Андреевна. Вот уж и перешли бродом речку, идём молча, я наблюдаю за самочувствием тёти, переживаю за неё, и мы потихоньку поднимаемся в гору. Так и поехали мы: тётя в Ардатов, я в Дивеево.
Описывая уже не раз эти святые места, никогда не устану без передыху души, глядеть на всё это великолепное убранство Дивеевского монастыря. Перед моим отъездом библиотекарь нашего правобережного храма Преображения Господня Александра Егоровна Сухорукова дала мне сто свечей, сказав при этом: « Затепли там в Дивеево эти свечечки. Дай Бог, чтобы строительство нашего нового храма пошло повеселее». Евгений Иванович с его потрясающе хлебосольной женой Ниной высадили меня у ворот Дивеевского монастыря. Подумалось, какие замечательные люди Евгений с Ниной, ведь уже третий раз я здесь, и все три раза, дорогой Евгений Иванович подвозит меня к этим святым для всей России местам. По родове мы дальние родственники, и невольно думаешь, как по — Божески соединяет деревня людей, где бы они ни жили. Это таинство, к которому с годами приближаешься всё ближе и ближе, ведь православный человек всю жизнь готовится к смерти, ощущаешь же это ближе, опять же с годами, хотя и эти мои мысли уже устарели, ибо так уж быстротечен наш людской век, и надобно бы по мере сил внимать учению нашей родной Православной веры. Поклонившись и помолившись Дивеевским могилкам, припав к земле, молюсь и молюсь, глядя на ухоженные могилы и кресты, читаю имена и думаю. Сколько лет хранилась память о трудниках этих праведных мест, и не убили эту память ни гонения, ни репрессии. Ибо это всё есть великая память нашего соборного русского народа. Ставлю привезённые свечи, стою и с трепетным благоговением молюсь в Дивеевских храмах о строительстве нашего храма, пишу записки о здравии сродников, друзей, знакомых. Ходя от храма к храму, ощущаю нутром умиротворённость, встаю в очередь ко гробику Светильника земли русской Отца Серафима Саровского. До этого уже купил четыре средних и одну большую иконы с ликом дивного старца. В голове хорошие мысли, да и как им не быть, ведь ходатай за нас грешных, служка Божией Матери, молится о нас на небесах. Да и нам надобно каждому не зевать, хоть чем – то помочь своей Богом хранимой Руси.
Очередь ко гробику батюшки Серафима большая, но двигается довольно быстро. Вдруг в очереди за моей спиной один мужик начал толковать о мирском, и женщина, обернувшись, сказала ему: « Вы к кому идёте? Разве можно сейчас отвлекаться! Молитесь. Прости, Господи, меня грешную». Мужик замолчал. Дойдя до гробика любимого святого, молюсь, прикладываюсь ко гробику, передаю стоящей подле гроба монахине иконы, и она прикладывает их ко гробику. Иконы эти были освящённые, но я по приезде в Дивеево, всегда прошу монахиню прикоснуть их ко гробику великого праведника. Ныне же душа моя радовалась, ибо по приезде домой я уже наметил, кому их подарю, но об этом позже, дорогие мои читатели, ежели, конечно, таковые отыщутся. Ступаю на святую канавку, не спеша иду по святому мостику, молюсь, гляжу на множество идущих по мостику прихожан из разных храмов всей нашей Матушки России, и в который раз повторяю про себя: « Вот он наш, Богом хранимый, соборный православный народ, идёт и молится. Вижу много больных, инвалидов, священников, военных, а той красоты, которая окружала нас, описать невозможно, ибо это надо видеть. В начале моего пути по мостику я увидел молодую женщину, которая держала в руках планшет и записывала на него окружающие нас повсюду яблони с наливными яблоками и великое множество различных насаждений. Но внимание моё привлекло то, что рук у неё до локтей не было, но там, у локтей, к моему немалому удивлению, были маленькие пальчики, которые шевелились, как и у всех нас. Вдруг эта женщина стала записывать и меня, спрашиваю: « Зачем»? Ответ: « На память». В конце довольно большого пути, ведь по мостику надобно идти не спеша и молиться, я, к удивлению, увидел опять эту женщину. Она робко спросила меня, откуда я приехал. Говорю, из Сибири, из города Братска. Помолчав, она вдруг сказала примерно такие потрясшие меня слова: « Здесь ближе к Москве, люди, конечно, как и везде разные. Но думается мне, что в скором будущем именно в Сибири будет набирать силу наимощнейшее Православное движение. Выражаться это будет не только строительством храмов, главное, это будет непоколебимый временем православный дух сибиряков. Неслучайно, это всё, ведь именно сибирские полки по Божией воле, погнали фашистов из — под Москвы». Я от таких слов опешил, а услыша это от инвалида, был просто по — человечески рад. Ведь тут и углубляться не надо, милая женщина сказала главное, что сидит внутри многих из нас, сибиряков.
Село Леметь, церковь каменная, в честь Пресвятой Живоначальной Троицы, построена в 1725 году, двухпрестольная. Фото с сайта hram-ardatova.ru
Глядеть на проходящих повсюду людей было для меня радостно, одухотворение читалось почти на каждом лице, православные таинства жития Серафима, которые много лет скрывали от нас власти, по воле Божией стали доступны всем, наверное, ещё и поэтому я ещё какое – то время любовался людьми, храмами и небом. Зайдя в столовую под открытым небом, увидел, что там обслуживают солдат, молодые прихожанки трудницы разливали суп по тарелкам. Кто – то тут же и пошутил, говоря, чтобы солдатам наливали погуще. Кормят здесь прихожан бесплатно, дают суп, кашу, хлеб, чай или компот. Приготовлено всё очень вкусно, пища же, разумеется, нескоромная, и я обратил внимание на девочку, которая, попробовав супа, сказала, что никогда такого не ела. На лице её родителей явно читалось недоумение, я же поддержал их словами, что целебнее этой пищи вряд ли и сыщешь на белом свете, промыслительно ведь это всё и чудесно. И словно в подтвержение моим словам повара, неустанно накладывая всё время подходящим людям в тарелки кашу, весело говорили: « Это нас батюшка Серафим угощает». Все три раза бывая в Дивеевской обители, замечаю, как быстро летит время и становится немного грустно, что скоро придётся уезжать в свой далёкий, но конечно же родной Братск.
Иду по скверу и вижу сидящего на лавочке батюшку, прошу благословить, сажусь рядом, гляжу на часы и вижу, что осталось минут двадцать до назначенного мне Благочинной Екатериной времени. Легко и непринуждённо разговорились с батюшкой, запомнилось одно, он говорил: « Пришла одна прихожанка и посетовала, что не знает, как ей быть, ибо по телевизору всё похабное кажут. Говорю ей, выкинь телевизор. И ведь выкинула, сказав после, что стало намного легче жить». На мой вопрос о помыслах священник ответил так: « Да помыслы одолевают каждого человека, православному же человеку легче, он под защитой. Мечтаю уехать подальше в деревню и там молиться, мне думается там в уединении очищение души от помыслов лучше идёт». Вот такой короткий разговор, а сколько в нём смысла, бери, напитывай душу, она в таких вот беседах всегда нуждается. Иду в здание к Благочинной Екатерине, гляжу на часы, ровно без десяти час, а к ней народу много сидит. Ну, думаю, не попаду, а монахиня открывает дверь и говорит: « Заходи, Анатолий». Гляжу, очередь непонимающе глядит на меня. Приложив руку к груди, говорю им: « Да вы не тревожьтесь, мне только сухариков взять». Захожу в кабинет и слышу добрую речь благочинной: « Я уже начала читать вашу книгу, хороши ваши упоминания о том, как батюшка Серафим был в Лемети», и даёт мне несколько мешочков сухариков, журналы и, подумав, передала ещё и ладан с Афона для нашего строящегося храма. Окрылённый, твержу ей: « Слава Богу, жива православная Русь». В ответ: « Жива и будет жить». С тем и попрощался я, сибирский мужик, с благочинной Екатериной, а она сказала, чтобы ещё приезжал, так с улыбкой на лице и провожала. Выйдя из обители, какое — то время подождал Евгения Ивановича с Ниной, и вот мы уже на пути в Леметь. Памятуя о том, как в прошлый раз я тоже накупил икон, Нина, улыбнувшись, сказала: « Накупился».
Пообедав у гостеприимных Евгения с Ниной, спускаюсь с горы, перехожу реку, и вот уж я и в деревне. Радостная встреча с Евдокией Андреевной, словно расставались давно, а прошло всего больше полудня с того момента, как мы с ней поднимались по холодной росе на святую гору. Она продала девять корзин, накупила продуктов и прилегла от усталости на свой преданный диван. Тихим уставшим голосом говорила, и в этом голосе чувствовалась едва заметная радость: « Ну чо, Толька! Сызнова икон накупил, как в прошлый раз, ну валяй, цего же с тобой сделашь». Отвечаю, что я уж и знаю, кому подарю их, а она предлагает, чтобы я поел что — нибудь. В остаток этого дня мы не работали, а на другой день ходили за хлысьями на реку. Красива каждая речка нашей России, не налюбуешься на неё досыта, покуда теплишься на белом свете, вот ведь как искусно Господь всё предусмотрел. Мирно течёт речка Леметь, а на спуске и течение немалое покажет. Моя Дуня, уж прости, читатель, что так называю почти восьмидесятилетнего человека ( но вот все у нас в родове, несмотря на возраст) так её и называли. Так вот, Дуня режет хлысья из ив, я убираю с них листья, чтобы было легче тащить. Спрашиваю попутно, почему местность эта Малаховым называется, в ответ: « Был такой помещик». И вот я уже тащу на хребтине огромную ношу этих самых хлысьев, эту же самую работу всегда проделывает моя мама Анастасия Андреевна, когда приезжает на свою малую родину. Тащу в гору, а Евдокия Андреевна сзади тоже ношу несёт и говорит: « Вот всегда я эдак, как ко мне приезжаете, работать вас заставляю. Пошто тираню вас». Потом заметно улыбнувшись продолжила: « Батюшка Серафим велел работать, лучше всех печаль прогонять работой – то». Я несу и знаю, что вскоре на Ардатовском рынке будут проданы новые и такие необходимые людям, пахнущие ивой корзины. Дай Бог тебе, дорогая тётя Дуня, и дальше продолжать этот народный промысел. На следующий день, заколотив одну дыру во дворе, усаживаюсь на посылочный ящик и уже начисто очищаю хлысья, рядом сидит Дуня и плетёт корзины, и всё это под открытым небом. Вдруг мы почуяли, что кто – то идёт. Оказалось, пришла страховщица с мужем и сказала мне: « Вот так каждый год иду и боюсь, людей – то нет на деревне, я мужа для охраны с собою беру. Дуня – то наша каждый год дом свой страхует». Затем пришла другая женщина из соцзащиты по имени Наталья, оказалось, она присматривает за пожилыми, и их на Лемети у неё несколько человек. Увидев меня, спросила: « Сколько вы тут живёте?» Отвечаю, что три недели, и тут она посерьёзнела, изменилась в лице: « Если вдруг проверка, скажите, что на два, три дня заехали, Дуня ведь у нас одинокой числится, и с меня могут снять деньги». И страховщице и Наталье подарил по своей детской книге « Якутские вороны», ведь они, слава Богу, приходят к моей Дуне, и это греет мою душу всамделишно. Всё время, что я жил у тёти, она жаловалась на подтопок, что забился он напрочь, и из него валит дым: « Как же я буду с ним в зиму входить?» — горестно качала головой Евдокия Андреевна. Стали мы наседать на тоже доводящегося мне дальним родственником Валеру Носова, живущего в Ардатове. Он большой молодец, ведь доставил нам печника, хотя у того было очень много заказов. Выбив в нужном месте несколько кирпичей, мастер тут же поставил «диагноз», объявив нам, чтобы готовили глину, песок и кирпичи.
На следующий день утром мы с тётей отправились на конец деревни. Невыносимо грустно было глядеть на обезлюдевшие дома. По дороге Дуня рассказывала мне о каждом доме, о тех, кто в нём жил. В конце деревни, свернув и пройдя метров десять, мы обнаружили место, где раньше люди брали глину, и ведёрками стал я таскать её к дому. Чудно всё на белом свете. Вот, пожалуйста, бери человек глину там, где ты живёшь, бери у реки песок, клади себе печь. Это же без всякого сомнения чудо, и всё это для человека. Чтобы немного передохнуть, подошли мы с Дуней к давно оставшемуся без хозяйки дому тёти Коки, её так на деревне все и звали. Была она родной сестрой моей бабушки. Долгое время болела она, сердешная, и моя бабушка Татьяна Ивановна ухаживала за ней. Бывало, принесёт ей прямо в маленьком чугунке супа или каши, а та: « Не хочу я, Татьяна, мне уж помирать пора», а бабушка моя: « Нука ешь, Нюрка, живая ведь в могилу не ляжешь, а поешь, всё веселее будет. Еда – то ныне слава Богу есть». Дом тёти Коки встретил нас заколоченными ставнями, которые после её смерти прибивала моя мама, и растущими возле него яблонями. Умершая давно бабушка когда – то угощала нас своими яблоками, и это тоже, несомненно, было чудом в нашей жизни. У тёти Коки я в детстве пил козье молоко, а нынче вот яблоками меня угощать надумала. Приготовив за два дня всё, что необходимо для починки подтопка, упомяну о том, что нам пришлось заходить в брошенные дома. До нас там кто – то уже брал кирпичи, так и мы натаскали кирпичей. Поразило то, что в домах стояли русские печи, окна нигде не выбиты, стояла посуда, ухваты, иконы в переднем углу. И я невольно обратился к Дуне: « Заходи и живи». « Да, Толик, избы и впрямь крепкие, жить можно, только нынешним молодым газ подавай, ванну, не хотят они дрова покупать да печь топить. Видишь сам, никто не вернулся в деревню из детей и внуков, а теперь уж и правнуков, поменялась жизнь. Ты вот тоже живёшь в Братске, а здесь не хочешь жить. Но с тобой всё же не то, ты там родился на Ангаре. А здешние – то деревенские, тоже не хотят тут жить, дома себе понастроили в Ардатове, а кто и в Арзамасе, Нижнем Новгороде( Горьком), живут и ничего не сделашь с ими». Я же, глядя на избу деда Додона, на её толстенные брёвна, думал, что ежели крыша продюжит, то дом ещё неизвестно сколько простоит. Словом, стали мы дожидаться печника, и через два дня они с Валерой к нам пожаловали, такие нужные и долгожданные наши помощники. Закипела работа. Печник Владимир, мужик средних лет. По словам тёти Дуни, его отец клал нам русскую печь, а теперь у него болят ноги, и он обучил сына ремеслу, и его сын быстро, умело распоряжался нами. И вот мастер разбирает подтопок, пыль в избе стоит до потолка, я вытаскиваю в корзинах кирпичи, Валера месит песок с глиной. Печник же всё контролирует: сколько песка и глины положить в замес, а мы слушаем и выполняем его команды. Очищаем кирпичи, выношу старые, заношу хорошие готовые к кладке, весь день все в мыле, и в этой суете Валера, улыбаясь, всё спрашивал, как там я живу в Братске, я же интересовался его жизнью. И вот настал долгожданный час. Подтопок затоплен, тяга отменная, и Володя, устало смахивая пот со лба, произносит: « Эт вы уж всё приготовили, а так бы два дня провозились». Взял он за работу всего тысячу рублей, когда же я спросил, почему так мало, ответил: « Вы всё сами заготовили, да и чего я со старухи много буду брать». В благодарность дарю ему детскую книгу, и он везёт меня в Ардатов к Володе Молодцову.
По дороге в Ардатов повстречали ехавшего на велосипеде из деревни Ивана Носова. Он вдруг, подъезжая к посёлку, остановился, мы подумали, что у него что – то сломалось, и притормозили машину: « Нет, всё нормально, просто дух перевести решил», и улыбнувшись, добавил: « Вот, Толька, один раз в год на велосипеде резину меняю». С ранней весны до поздней осени проложен маршрут у Ивана в родную деревню, и весь посёлок об этом знает, ничего не утаишь от земляков. Едва завидев его, поутру едущего на неизменном велосипеде, многие люди (чему я сам был не раз свидетелем) улыбаясь, говорили примерно следующее: « Вон Иван уж трудиться поехал, нам тоже надо шевелиться начинать». Ивану Сергеевичу, вышедшему на военную пенсию, приходилось преодолевать только в один конец более семи километров, а в посёлке у многих были свои огороды, и им вроде как становилось немного стыдно за свою лень. Перво — наперво Володя напарил меня в бане, весело хлестал берёзовым веником по моей уставшей спине, расспрашивая о Братске. Владимир Иванович Молодцов — местный бизнесмен, доводится родным братом Евгению Ивановичу, возившему мня в Дивеево. Этот замечательный человек содержит местную футбольную команду, множество стоящих у него дома спортивных кубков — это результаты многолетнего кропотливого труда его ребят. Ведь нужно купить спортивную одежду, организовать выезды в другие районы и города. Молодые футболисты, когда приходит пора, всегда приглашают его на свадьбы, много подростков по стране было спасено, благодаря футболу, от дурных поступков, а именно в Ардатове — это уж во многом Володина заслуга. Несколько лет назад его жене Анжеле делали операцию на позвоночнике, всё было очень серьёзно, его воспитанники в трудный час не оставляли своего наставника ни на минуту, и слава Богу всё обошлось. До полуночи разговаривали о жизни, и я, конечно же, подарил роду Молодцовых книгу « Аналой».
Наутро едем в деревню, берём с собой младшего сына Володи Максима. Переезжаем бродом речку, оставляем машину и идём пешком по деревне. Заросли деревьев и трава предстали перед нами, запустение. Казалось, совсем недавно весело живущей деревни горестным видом нынешнего легло на наши души дремучей тоской. Не было уже тех домов, которые жили в нашей памяти, плотно обступили деревья и трава ещё оставшиеся, стоящие брошенные дома, и это была родная Володина деревня. Вот улица Заречная, где он родился на Божий свет. Шли чуть не плача. Евдокия Андреевна встретила нас улыбкой: « Ну что, робяты, встретились, ну и слава Богу, шибко дружили вы промеж собой. Заходите, я пирогов с картошкой и луком напекла». Володя, отказавшись от угощения, направился к своему дому. Брёвна родового гнезда были уже увезены, а вот крыльцо, пол, амбар, баня и двор были в сохранности. Ступив на родное порушенное подворье, отыскал он в амбаре свою армейскую грамоту и протянул её сыну: « Вот, Толик, помню родители, получив эту грамоту, рады были, словно дети малые. У нас с Анжелой тут ведь в родном дому свадьба была, хорошо это, когда родители живы. Деревня весело жила , чего там говорить. В футбол – то помнишь, как играли?» И взглянув на огород, продолжил речь: « Вон берёзку я садил, гляди какая вымахала, вот так и наша жизнь, но раз живём, значит так надо. О Господи! Как жаль деревню, нет стариков, все почти померли». Пройдя всю деревню, с печальным видом возвращаемся потихоньку назад. Печаль эта живёт в русском человеке, без неё, без этой самой печали, мы, может так статься, многого бы в жизни не смогли понять, всё человеку дадено свыше, внемли только, человече, заповедям Христовым, да люби Отчизну, пока жив… Заходим в тётин дом. Бережно достаёт из русской печи Евдокия Андреевна румяные пироги, тут же подхватывает ухватом чугунок с картошкой, пюре, конечно, с неизменной корочкой, так любимой с детства, и которую ни за что не отведать, живя в городской квартире. Моментально появляются на столе малосольные огурчики. Всё, что есть, то и идёт в ход, неприхотливые мы, дорогая тётя, всего отведаем. И вот так, как это и бывает всегда, незаметно уже и обнимаемся на прощание. Дай Бог тебе, Владимир Иванович, здоровья. На следующий день приехал в деревню Сергей Куванов: « Вот, Толик, надумал яблок собрать, дом – то стоит без нас, тоскует, а мы без него, вот ведь загадка. Главное дело, яблоки каждый год в саду родятся». Дуня, заслыша голос бывшего дорогого соседа, уже тащит ему длинную палку с прибитым на конце гвоздём: « На, Серёга, так сподручнее тебе будет сверху их брать». Сергей улыбаясь, берёт палку, и мы идём с ним в заросший сад. Погода была пасмурной да и после дождя вдобавок. Сергей собирает яблоки, а я вдруг заслышал совсем недалеко от нас, как будто кто – то, похоже, работает серпом. Вдруг уже заметно шевелится высокая, с толстенными стеблями трава, и к нам, дорезав траву до конца, выходит сильно сгорбленная мама Сергея, тётя Настя. Сын, улыбаясь, спрашивает: « Ну что, маманя, изготовила уж проход, не лень тебе серпом – то на старости лет махать». Тётя Настя, переведя дух, ответствует родимому сыночку: « Я всю дорогу эдак, кабы силы были, хоила бы сюда с Новой, и огород бы весь выкашивала». Завидев меня, улыбнулась: « И ты, Толька, здесь, друзья — товариши, чего же сделашь. Я, Толик, несколько лет всё ходила сюда с Новой в родной дом, траву косила. А теперь муж мой Сергей помер, и ослабла вдруг. Там – то на Новой, огород у меня обихожен, а сюда уж моченьки нет хоить. Но всю дорогу тоскую по дому, детей тут родила, растили с мужем, дружно ведь было, весело. Сам знашь». Знал я уже о том, что, когда её мужу дяде Серёже отрезали сначала часть ноги, а затем всё дальше и дальше до предела, она сердешная вся почернела от горя. Дуня говорила мне, что так, как Настенька ухаживала за Сергеем, так мало кто умеет, досталось ей крепко. Воспитали они четверых сыновей и двух дочерей, и все они: Саша, Слава, Сергей, Валера, Нина, Галя — выросли и стали истинными сынами и дочерями нашего Отечества. Смерть младшей дочери Галины шибко подкосила родителей, болезни обострились, и дядя Серёжа, сильно помучившись, помер. И, заслышав теперь такой дорогой для моей души голос, отвечаю: « Знаю, тётя Настя. Я ведь когда к вам в гости еду, заведомо знаю, что от увиденного горевать буду, а еду». Проход тётя Настя сделала отменный, и мы по нему выносим полные корзины яблок. Закапал небольшой дождичек, и я быстро приглашаю дорогих соседей в дом. Но идут они не сразу, тётя Настя, полазав на сушилах своего родного большого дома, отыскала пару хороших корзин и уже положила их в багажник: « Серёжк, бери, сгодятся». В ответ: « Конечно, сгодятся, маманя, куда без них». Мне вдруг вспомнилось, как многие в нашей деревне плели корзины, и их закупали колхозы всего района и даже дальше. По целой грузовой машине с одного двора увозили, вот какое было мощное домашнее производство, и было так много лет. Сидим в доме, едим нехитрую снедь, глядя на прохладную погоду, для профилактики настроения и погоды, хлебнули и самогону, былое вспомянули. Живо расходился крепкий самогон по жилам, и нам уж всамделишно не холодно, а даже жарковато. Выходим на родимую деревенскую улицу, фотографирую дорогих наших соседей и тётю Дуню. И снова мы остаёмся с Евдокией Андреевной одни. Каждую субботу и воскресение в положенный час в углу с иконами зажигается её лампадка, читаем утренние, вечерние молитвы, уберегаем деревеньку от забвения, покуда силы есть: « Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас грешных. Аминь». Яко благ и человеколюбец». Проходит ещё несколько дней, и я оказываюсь на улице Новой. Причиной тому послужило то, что к гостившему у нас совсем недавно Сергею Куванову приехал брат Валера с женой. С Валерой мы тоже дружили в детстве, однажды он врезал мне хорошо по уху, и это вспоминается ныне с улыбкой. Местные ребята, так как он замечательно играл в футбол, прозвали его Карекой, теперь Валера уже давно живёт в городе Выкса, работает на вредном производстве, в литейном цехе, а нынче, приехав к брату и матери проведать их, пригласил меня в гости к матери. Идя по улице Новой, навестил памятник погибшим в Великой Отечественной войне, отыскал там имя деда и такие дорогие и памятные деревенские фамилии. Перечислю фамилии почти полностью, чтобы было понятно, как многолюдно было село Леметь, ведь за каждой перечисленной фамилией числится несколько одинаковых фамилий, что говорит о многом : Кувановы, Фомины, Козловы, Касаткины, Носовы, Молодцовы, Абрамовы, Асафьевы, Барановы, Браевы, Власовы, Галкины, Гусаровы, Елисеевы, Ершовы, Зрилины, Зуевы, Казаковы, Клинцовы, Князевы, Красавины, Кузнецовы, Кусановы, Левушовы, Макурины, Мальцевы, Мироновы, Ореховы, Петряковы, Проняевы, Пырковы, Рахмановы, Рузановы, Свистуновы, Сорокины, Семеикины, Стромовы, Сурмановы, Сутырины, Талызины, Тарасовы, Устиновы, Филины, Хавановы, Царьковы, Шороховы, Шуваровы и другие. Лежите спокойно наши деды, и знайте, коли придёт время постоять за отчую землю нам, ныне живущим, то защитим родимую сторонку от ворога… Тётя Настя уже рассказала младшему сыну, как мы славно у нас посидели, я же после того, как обнялись мы с Валерием, невольно заглянул в её огород. Там был идеальный порядок, и мне стала ещё ощутимее та её боль за оставленный в деревне дом. Ей восемьдесят три, и если бы не смерть мужа, она бы (это совершенно точно) убирала два огорода. Наблюдая за ней всё то время, когда я приезжал в деревню, скажу, что если бы не смерть мужа, очень многим молодым было бы за ней не угнаться в работе — так наделил её сердешную Господь здоровьем. Поев салат из помидоров, Валерий тут же везёт нас за орехами, но нынешние люди уже оборвали их ещё зелёными, совсем несозревшими, не понимая, что такой орех моментально испортится и не подлежит хранению. Мы всё же для зарядки не много полазали по орешнику. Валерий громко говорил: « Ух, Анатолий, бывало наберём полные рубахи, аж вываливалось, чо в самом деле, оборвали их сейчас зелёными, ну и стухнут они у них». Насобирав за полчаса несколько пригоршней, возвращаемся в Леметь. В местный же орешник, что расположен на святой горе, уже не поехали. Зашли в гости к старшей дочери тёти Насти Нине, она тут же наложила нам творогу со сметаной: « Ешьте, ты, Толька, в городе такого не отведашь. Не знай, ещё сколько сил хватит корову держать, дети уж большие, из – за внуков держу. В городе оне живут, а там вся еда отрава гольная, пусть хошь в деревне поедят еду, которую наши предки из покон веков ёдывали. Выйдем с мужем утречком, покосим травы, пока не жарко. Это ведь не как раньше, попробуй ещё найди нескошенной травы – то. Ныне, Толька, сам видел, всё заброшено». В разговоре с тоской вспомнили о былой мощности Леметского колхоза. Снова спускаюсь с горы, перехожу бродом речку, сильно журчит она в этом месте, становлюсь посередине, умываюсь да правлю путь в деревню, тётя уж поди заждалась. Не ругай меня, Евдокия Андреевна, мне ведь всех повидать надобно, без такой подпитки худо совсем душе деется.
Незадолго до моего отъезда тётя, дав мне большую только что сплетённую ею корзину и сама взяв такую же, повела меня за яблоками. Яблоки, одно наливнее другого, радовали глаз, и снова у моего дорогого работодателя вижу в руках длинную палку с гвоздём на конце. Лазаем по заросшим клёнами деревенским огородам, отыскиваем яблони. Корзины, наполненные доверху антоновкой, оказались такими тяжеленными, что пока дотащил до дому, отдыхал несколько раз. Дуня же, отбирая яблоки мне в дорогу, тихо говорила: « Антоновка в дороге не испортится, она хорошо хранится, я тебе ещё мешок сушёных яблок в дорогу дам да чеснока насыплю сколь ни то». Сопротивляться её решению, знаю, нельзя, терпеливо слушаю и думаю, как же я всё это понесу. А тётя будто слушала мои мысли: « А, чо, тебя с Новой прямо к поезду доставят, вот только отсюда на Новую всё ж — таки нести придётся». За всё время моего нынешнего пребывания в святой для меня деревне Евдокия Андреевна всё чаще ударялась в воспоминания, и слава Богу, что наделён этим чувством человек, который и есть создание Божие. Так вот, тётя нынче вспоминала следующее: « Помню, приехали вы с мамкой, ты кричишь, что де куды ты меня привезла, вези обратно в барак. В барак всё хотел вернуться, да ведь букву «Р» не выговаривашь, вот мы смеялись. А ты ж всерьёз, что – то не полюбилось тебе здесь. Мама твоя, как ни лето, всё тебя и возила, вот ты и пообвыкся тут. Приедете, а дороги – то пять дён тряслись в поезду, бледненький весь, аж страх глядеть. А молоцка попьёшь и отудбишь. С робятами сдружился, всё с Серёжкой Сиряновым, Володькой Молодцовым, Ваней Абрамовым, Славкой Носовым бегал. Да однажды в подпол упал, напужались мы, слава Богу, обошлось. Много ребятишек в разные истории попадают, родителям назола». Подумав, продолжила речь, виделось, что ей хотелось выговориться: « Сплету корзины, продам, наши кто не то обратно возьмут, подвезут. Знаешь, ведь говорила уж тебе с Данилы наш род пошёл, потому и Данилиными кличут. Потом был Агапий. Эх, сильный, бают, был. Затем Михаил, а после уж твой дед Андрей. Был у моего отца брат, звали Сергеем, дядей мне доводился. Было ему уж семнадцать годов, всё божественные книги читал. Бывало, придут к нему робяты, гулять зовут, а он наказывает, что нет его дома, а сам вот и читал, полюбилась ему Библия. В Бога он веровал здорво, а матери накануне приснился сон: ей кто – то сказал, что мы там на небесах видим, вам не увидать, поём же мы « Приидите, поклонимся Цареви Нашему Богу». И пошёл наш семнадцатилетний дядя Сергей за лыками разутом, настыл да помер». После этого Евдокия Андреевна, глубоко вздохнув, перекрестилась, подошла к толстой старинной книге, лежащей на старом — престаром стуле: « Написана она по — старославянски, её и цитал дядя мой, все цитали. Вот гляи, как я умею цитать, я её всю процитала, здесь ведь в одной книге двенадцать книг, снацала идёт Ветхий завет, а потом уж Новый завет, все деяния Иисуса Христа тут описаны». И тётя прочитала мне по — старославянски несколько предложений, подивившись тому, что я так читать не умею. В голове невольно возникают хорошие мысли о нашей православной вере, как истинной хранительнице исконного русского языка. А Дуня моя продолжала свою речь: « Ране ведь пенсии не платили, лапти плели, тем и жили. Уйдёт маманя на несколько дней лапти продавать, а я маненька, две сестрёнки. Маманьки цего делать – то, Серёжка – то брат старший, всё с робятами бегал, а я до пеци кое — как достаю. С Луговки тёти прихоили помогали, все уж давно померли, эх, и многолюдна была деревня. Какие богобоязненные люди в ней жили, с добром в нутре жили, и помогали друг, дружку. Кто думал, что ныне такая погибель настанет. А ты, Толька, гляжу весь больной, от своей аллергии задыхашься, ну слава Богу хошь не круглый год, а только в августе. А я тебя всё работать заставляла, телевизора, пока жил у меня, почти месяц не видал ты. Не печалься от этого, там ить непотребное для России кажут. Когда телевизор работал, я всё новости глядела и больше ничего. Жаль мне ныне живущее младое племя, живут без пути. На машинах сколь гибнет. А ведь ежели бы в церкву хоили да службы выстаивали, меньше бы погибали, это я чую, ей Богу, мене было бы горюшка. Меня, Толик, молитвы спасают, сколь проживу, значит так и надо, на всё Божия воля. Я ишо за Владимиром Путиным наблюдаю, вижу, печётся он об нас горемышных, знамо дело ворогов у России завсегда с избытком, шибко трудно ему, помоги ему, Господи». И она, о чём – то подумав, вновь всплеснула руками: « Вот ведь чудо какое, стены храма нашего старинного стоят, а новый клуб большой разломали, места там для молодёжи много было и свадьбы там играли, а теперь видел, весь разломанный стоит, потому как что свято, то и живёт». Знал я, что Иван Носов привозил Дуне на велосипеде время от времени молока, его брат Саша держал на Новой корову, и в этот момент, слушая тётю, на удивление увидел Ивана, подъехавшего к нам и уже заходившего в избу: « Ну, Толька дети – то у тебя определёны»? « Нет, Иван, не женаты оба. Витя дороги в Читинской области строит, а младшему Серёжке рано ещё». « Вот и у меня дочь не определёна, вроде дружит с одним, не знай, может даст Бог и выйдет замуж – то. Тёть Дунь, я в следующий раз молока тебе привезу, если ещё чего надо, заказывай. Ну ладно, Толька, поезжай в свой Братск с Богом». Обнимаемся с Иваном Сергеевичем Носовым, и я неустанно дивлюсь их схожести с отцом. А он будто и узнал мои мысли: « Я, Толик, когда на праздник какой выпью, болею очень, совсем негодная водка ныне стала, а отец, главное дело, покрепше был. Как бы много ни выпил, утрецом подымется и работает хоть бы чего, крепше нас старики были, чего тут говорить». Уезжал Иван на велосипеде, и я с огромной благодарностью смотрел вслед этому воистину замечательному человеку. Евдокия Андреевна, словно чуя мои мысли, проговорила: «Ваня – то красивше, чем отец его, больно он выруцил меня весной. У меня ведь три мешка картошки осталось, так он по мешку мне в Ардатов на велосипеде свозил, и я быстро продала».
Проводив Ивана и вернувшись в дом, Евдокия Андреевна, нажарив мяса, прямо заставила меня досыта поесть: « Долго тебе ехать до Братска, а в дороге какая еда у тебя будет. Не ешь эту современную еду, а ешь мои пироги, здоровый доедешь до дому. Сейчас чего не жить, а предкам нашим досталось», и опять Евдокеюшка моя любезная ударялась в воспоминания о том, как моя бабушка Татьяна Ивановна Куванова, ходила за сто двадцать километров в город за солью и крупой… Наступил день отъезда, Евдокия Андреевна, пока собирали вещи, держалась стойко, а как всё было собрано, села и расплакалась: « Всё, опять одна». Тяжело в такие моменты у нас обоих на сердце, знаю, что ни за что не поедет со мной в Братск. Помирать, когда приспеет пора, давно надумала на родной земле. Такова правда жизни, поэтому как могу, пытаюсь успокоить родного человека, хотя какие тут могут быть утешения, разве только неустанная вера в Бога, только она и крепит наш разум и слабые тела. Печалило меня и то, что как мы её с Иваном не уговаривали купить новый телевизор, Евдокия Андреевна ответствовала так: « Там не годное всё кажут, лучше молиться буду». Поклонившись старинным образам и дому, уже переходим в резиновых сапогах бродом речку Леметь и поднимаемся на святую гору. Несу большую сумку, в которой мешок сушёных яблок, килограмма два чеснока, купленные и освящённые в Дивеево иконы с образом светильника земли русской Серафима Саровского. Большую корзину яблок я, по наставлению тёти, ещё вчера отнёс в дом Евгения Ивановича Молодцова. Ох, милая святая гора! Сколько помнишь ты? По преданию здесь проходило войско царя Ивана Грозного. Красуется на горе этой величественный храм Живоначальной Троицы. И стены его 1725 года постройки ещё стоят, напоминая людям о величии нашей православной веры. Бывало, настигнет засуха, берут старухи иконы, детей малых да к храму путь правят, упадут на колени и творят молитвы у святых стен вместе с молодой порослью. И что же? А то, что и польётся долгожданный дождичек, напоит растущий святой хлебушек да картоху — выручальщицу. Разумеется, и деревенский погост здесь же. А сколько на этой самой горе каталось по зиме ребятишек, и продолжалось это многие лета. Прибегали ребята после такого катания с изодранными штанами, и мамани их знамо дело поругивали, ведь работы в деревенском обиходе завсегда с явным избытком, а тут приходилось штаны штопать, но в этом деле им бабушки помогали. А заштопав штаны, уже эти же сами мамани улыбались, вспоминая свою юность. Ведь человек старится только телом, так уж сотворено нашим Создателем. Посередь горы отдыхаем, неспешно любуемся на Божий мир, молимся на храм. А Евгений Иванович уж идёт и встречает нас своей удивительно доброй улыбкой: « А я гляжу, гляжу, нет их, куда пропали». Перевели мы дух с Евдокией Андреевной да с Евгением и Ниной в их дому о вечной суетности жизни побаяли. Отведал немного выставленного на стол Ниной холодца. Вкусный он, и будь покой на душе, непременно съел бы всё, что лежит на тарелке. Но душа заранее трепыхается, чует, что скоро расставание с родным человеком. Растёт простое, но вместе с тем и сложное понимание того, что если бы не Евдокия Андреевна, не побывать бы мне здесь, в Лемети, и ведь это так. Скрыл навернувшиеся было слёзы, к счастью, моего волнения вроде бы не заметила тётя, и, словно выручая меня, Евгений Иванович в который уж раз восклицал: « Эх! Вот ведь куда с кех пор заехали, Сибирь ваша бесконечная какая – то. Леметь и Братск самой жизнью побратимы давно стали». И это не было преувеличением, ибо много ныне на братских погостах лежит дорогих для нашей памяти Леметских земляков, но много, слава Богу, и по сей день живут и здравствуют у нас в Братске.
Подъехал водитель Игорь, с ним и предстояло мне править путь до Арзамаса. Обнимаю, враз ставшую такой согбенной, Евдокию Андреевну. Волнение овладевает каждой клеточкой организма, а надо бы не показать это тёте, ведь она сердешная как ещё и на ногах – то держится. Грузим сумки в машину, Дуня моя хоть и расстроена, но по — матерински довольна, что отправляет меня с гостинцами, на глазах у обоих словно по команде полились ручьём слёзы: « Всё, Толька, одна остаюсь», и Нина как и в прошлые разы моего приезда говорит: « Не тирань парня в дорогу». Машина медленно набирает ход, а я всё гляжу на удаляющиеся сердешные фигурки.
В Ардатове подъехал обняться на прощание Владимир Иванович Молодцов, трогательно всё это… По дороге в Арзамас Игорь рассказал мне, что ныне они засеяли пятьсот гектаров пшеницы, и весь урожай уже купил Арзамас, правда, вторым сортом пойдёт, но хлебороб не скрывал своей радости. В Лемети бывший председатель и агроном Саша Носов (родной брат Ивана Носова) каждый год засевают пшеницу. Конечно, с былыми посевами это не сравнишь, но хорошо, что остались такие люди. Игорь же у них в страду работает на комбайне. После разлуки с дорогой Евдокией Андреевной целебно было слушать мне речь доброго шофёра: « Вот люди в города рвутся, а что там в этих клетках жить. У меня домина, скот выращиваю, мясо продаю. Здесь хорошо, тихо. Когда в город приезжаю, думаю, как бы скорее в деревню, красота ведь у нас». Игорь и посадил меня на поезд, спасибо тебе, дорогой хлебороб. На вторые сутки пути по нашему вагону разместили детскую футбольную команду из Красноярска. Заняли они по России шестое место. Оказалось, у них травмировали двух лучших игроков, и сделано, по их словам, это было специально. Планировали же они занять четвёртое место. Тренеры их водили кормить в ресторан. Оказалось, ели они там на гарнир порошковую картошку и совершенно не наедались. Угостил их Дуниными пирогами, сказал, что испекли их в русской печи, дети, улыбаясь, ели пироги, а один мальчик так и вовсе удивил, сказав: « Русью Матушкой пахнут». Пролетели сентябрь с октябрём, за это время в нашем храме повесили привезённую мной большую икону с образом батюшки Серафима, и наша замечательная прихожанка Лидия Каськова сказала, что именно этот образ являлся ей во сне, и Серафим Саровский на её вопрос, когда же у нас построится новый храм, отвечал, что храм будет, и будет он кирпичный. Отдал настоятелю нашего храма отцу Георгию Афонский ладан, подаренный благочинной Екатериной. Улыбаясь батюшка сказал: « Сегодня же на службе, буду его использовать». Иконки поменьше подарил Лидии и её мужу Виталию, ну и, конечно же, не забыл подарить и Александре Егоровне Сухоруковой, которая теперь каждый раз, зайдя в церковную библиотеку, целует икону, где изображён сгорбленный любимый всей страной наш старец Серафимушка. Радовало мою грешную душу, что за пять тысяч километров от Лемети, у нас в Сибири в нашем храме «Преображения Господня», есть три постоянных прихожанки, родом из Лемети. Это моя мама Анастасия Андреевна, её родная сестра Мария Андреевна и Анна Ивановна Куванова, последняя уже на протяжении восемнадцати лет, раздаёт причастившимся просфирки и поит святой водичкой. Настало тринадцатое ноября, в этот день умерла моя бабушка Татьяна Ивановна Куванова, в этот же день родился мой старший сын Виктор, и наконец в этот же день было восьмидесятилетие со дня рождения моей дорогой Евдокии Андреевны Кувановой. Конечно же, звоню, и в трубке слышу родной тётин голос: « А чо, Толик, живу, тут в Ивана Молодцова дом беженка поселилась, Ириной зовут, с украинских мест она, теперь мне повеселее. На печи у меня лежит, хворает, я её лечу. Дров купила, может жить будет, не знаю. Добирается в Дивеево, молится». От таких слов настроение моё пошло в гору, как же: ведь общение с живым человеком — это ж радость. На конец месяца, когда сижу и заканчиваю рассказ, снова звоню, оказалось, что Ирина пожила в деревне всего неделю и уехала. Евдокия Андреевна говорила: « Сейчас ведь всем газ подавай, удобства. Вот и убегла, хоть и дров купила. Никто не хочет жить в деревне». Я было подумал, что если поселился верующий человек, то в деревне на божественные праздники будут затепливаться уже две лампадки, но, к глубокому моему сожалению, этого не произошло. По — прежнему каждую субботу и воскресение зажигается Дунина лампадка, и Господь помогает ей сердешной творить каждый Божий день молитвы. И пока эта лампадка зажигается, жива деревня. Но когда случится неизбежное, всё равно будет жива, ибо у Бога мы все живы. А я, положив трубку телефона на стол, плача словно дитя малое, шепчу: « Если на земле добро и зло. Если на земле любовь и смерть. Если на земле тебе не повезло. Если на земле дано терпеть, То возьми тепло, идущее с икон. То возьми преданья деревенских слов. То возьми земной родителям поклон. То возьми молитвы вечный зов. В этой жизни сложности кругом. В этой жизни гнёт нас суета. В этой жизни успокоит дом. В этой жизни есть и красота. Нам бы только верить во Христа. Нам бы только праведно идти. Нам бы только истину в уста. Нам бы только отчее нести…»
ФОТОПРИЛОЖЕНИЕ
Брошенный дом, сколько их по России — Матушке…
Евдокеюшкина русская печь
Евдокия Андреевна перед отъездом дорогого племянника
Евдокия Андреевна, печёт пироги в дорогу племяннику Анатолию
Мой родной дядя Сергей Андреевич Куванов (строил Братскую ГЭС, работал шофёром в АТУ 7)
Молодцов Владимир Иванович и Казаков Анатолий Владимирович возле речки Леметь
Моя бабушка Татьяна Ивановна Куванова
Настя Матвева, перед отбытием в цивилизованный мир
Перед отъездом ( грустно и больно на душе автора — Казакова Анатолия Владимировича)
Так выглядит сейчас центральная деревенская дорога
Томиться и суп в чугунке ( вкуснее которого нет на белом свете)
Это в Дунином дому
Автор фотографий: Анатолий Казаков. Братск.
